Вельяминов с Воронежа отписывает… Читай!
Нехорошко взял дрожащими руками бумагу и стал читать:
– «…А что, государь, с ним, атаманом Михаилом Татариновым с товарищи, на хлебные запасы на покупку послано пятьсот рублев денег, а на те, государь, деньги никаких запасов не покупали, а повезли те деньги с собою… А стругов им давано пятнадцать, а гребцов сорок человек… Особо струг дан атаману Татаринову да ему же в помощь три гребца… С войсковым атаманом, с Михаилом Татариновым, отпустил от себя двести четей муки, пятьдесят четей круп, пятьдесят четей толокна да с кабака сто пятьдесят ведер вина!.. Я, холоп твой…» – Нехорошко уронил бумагу. – Подложная?
– Подлинно! Подписано Мироном Вельяминовым.
– Не может быть! – удивленно сказал Санька Дементьев, поднимая бумагу. Он пристально вгляделся в подпись воеводы. Повертев бумагу, произнес уверенно: – Ловко подделано. Кто-то почище меня сработал…
Тимошка усмехнулся:
– «Сработал!» Она не сработана, а написана дьяком на двух листах. Один лист царю отвез гонец, другой – гонец доставил мне для памяти.
– Ловко, – проговорил Санька, – ловко. Бумага пригодится.
Корнилий также был удивлен. Тимошка не показывал ему воеводскую бумагу, хотя он точно знал, что на Воронеже дьяк Харитон Шпеньдяй давно подыгрывает Тимошке, который возил ему сам и через других передавал дорогие поминки. Корнилий подумал – не быть ему атаманом. Братец обскачет. Хитрее дело ведет.
В полночь в Азове-крепости загорелись факелы: у Ташканской стены – двести факелов, у Султанской стены – триста факелов, у Приречной, донской стены – пятьсот факелов, у Азовской стены – тысяча! Горит, переливается, взметывается пламя факелов в черноте ночи и огненными языками мечется из конца в конец города.
Подкупленные звонари рады стараться. Надрываются, Со стоном переливаются, бешено вызванивают двадцать четыре колокола Николы Чудотворца. А с ними, ну словно наперебой, спорят – куда там остановить их! – тридцать семь колоколов Иоанна Предтечи! В пожар так не лупили, в самые главные тревоги так не звонили. Того и гляди, растрескаются колокола. Сыщи их потом. Вестовая, особая по тревоге, пушка пальнет, бывало, три раза, словно чихнет, – умолкнет. А в эту ночь без перестану грохает.
– Беда, братцы! – кричат возле одной стены.
– Беда! – кричат возле другой, вылизывая пламенем факелов черную, тревожную ночь.
– Беда! Братцы, беда! Где враг?
Вся крепость замелькала огненными пятнами. Атаманы вышли на майдан, спросили:
– По какому делу тревога? И по какому делу беспрестанно бьет вестовая пушка?
Беззубый казак в обтрепанном кафтане, заглядывая в лицо атамана Татаринова, присветив факелом, сказал, громко расхохотавшись:
– Гм! По какому делу? По самому главному делу! Атамана скидывать будем! Во лжи наш Мишка Татаринов утонул! Сбрехал про будары с хлебом, сбрехал про деньги, поутаил про себя деньги царские – пятьсот рублев, крепость Азов не в царскую, а в свою вотчину иметь заумыслил! Хи-хи! Мало ли дело?!
– Почто ты лжешь так, змеиная голова?! Почто ты лжешь? – в бешенстве крикнул Татаринов, схватив казака за горло. – Ведь отродясь же, ты знаешь это, служил я войску Донскому своей великой честью, своей неподкупной совестью! Кто вложил в твои сатанинские уста яд – такую ненависть ко мне?! Сказывай!
– А не скажу! А всем стало ведомо, что ты подзадержался на Москве затем, чтоб поморить нас голодом… И знал ты, сидя на Москве: остались мы в крепости без свинца и без пороха. А приди к нам турок, татарин – взял бы руками голыми… Эх ты, Мишка! А мы-то сидели, думали, гадали…
Сильные руки Татаринова, как клещи, сжали глотку беззубого казака, и тот, корчась в судорогах, испустил дух, упал, раскинув руки и выронив факел…
– Иуда, – скрежеща зубами, сказал Татаринов, отходя в сторону.
– Иуда! – сказали другие атаманы.
А хитроватый казак, стоявший в стороне, заметил:
– Ты не сердись, батько атамане! Ныне у нас в крепости так случилось: не тот атаман, который гроши мает, а тот атаман, который черта знает. Ты жил на Москве, а блудня жила в Азове. Ге, брат, добрый атамане, – продолжал казак, – где паслися наши кони, где, братко, трава шумела, кровь татарина да турка морем червонела…
– Досказывай!..
– Змея вползла под рубашку! – крикнул казак и с какой-то непонятной злостью, словно хватаясь за горящую головешку, достал из-за пазухи пятнистую змею и бросил ее под ноги атаману. – С того дня, Мишка, как ты, великодушный и преданный нам, Донскому войску, съехал в Москву сложить за всех свою голову, заметил я великую перемену – измену тебе. Схватил я сию змею, вырвал жало и ждал твоего приезда. Ждал! Дави же змеюку ногами. Дави! Все плутают меж нас Тимошка да Корнилий.
Татаринов раздавил змею ногами и долго смотрел на ее предсмертные вздрагивания.
– Спасибо тебе, – сказал он казаку, – твоей верной службы я не забуду.
Но на майдане шумели, кричали, переметывали туда и сюда факелы, требовали сойтись всем дружно и скинуть с атаманов Татаринова. Татаринов взошел на высокий помост майдана. Колокола перестали гудеть… В казачьей гуще воцарилась полная тишина. Только пламя факелов потрескивало среди людей и на каменных стенах.
– Войску, видно, не угодно, да и не любо держать меня атаманом? В том воля войска! Атаманство беспричинно не снимается и не утверждается на Дону. И мне, как было и в прошлом с атаманами, надлежит подлинно знать, в чем моя непригодность, почему не могу я служить верой и правдой войску. До тех пор,
