Атаман Черкашенин, выслушав грамоту, сказал:
– Ты бы, Михаил Иванович, поведал всем казакам и нам, атаманам, много ли было давано подвод царских до Воронежа, не учинено ли помех с перекладом добра с подвод на будары?
– По совету князя Димитрия Пожарского и по указу царя князь Андрей Хилков из Ямского приказа отпустил нам от Москвы до Коломны и до Переяславля-Рязанского и до Воронежа тридцать пять телег для провоза нашего добра, особо телегу дали под богослужебные книги, особо – две телеги мне, атаману, особо телегу – есаулу Петру Щадееву, каждому казаку – по телеге. На все телеги давалось по одному провожатому.
– Сгребли добра немало, – кто-то недовольно сказал в толпе.
– Известно: атаманам – пышки, казакам – шишки.
– Сгребли! – раздраженно ответил Татаринов. – И то все опять же стараниями князя Пожарского. Не будь его, другое сгребли бы, дурь-голова. В Москву летели, беду за бедой терпели! Аль непонятно тебе? Аль завидно? Завидуй не мне, а славе войска Донского, пославшего меня.
– Право дело! – крикнули дружно другие.
– Московские люди, простые и знатные, провожали нас из Москвы в воскресный день. Аль не завидно?! Стрельцы сопровождали нас до Коломны. Оскольский воевода щедро поил, кормил, людей своих дал в провожатые. Все царские пожалования и награды даваны нам по совету и немалой помощи князя Димитрия Михайловича Пожарского, который прямо и доподлинно сказал царю всю правду об Азове и нашей верной службе. Великой памятью хранить нам следует его старанья.
– Будем, хранить! – закричали многие, и атаман Татаринов засиял от радости и счастья.
И тут завистливые братья Яковлевы, да и другие жадные люди стали спрашивать:
– Какая цель была у Татаринова скрывать от войска, какие награды он сам получил от царя?
И словно в сухую солому искру бросили. Какому казаку и атаману не выжигали душу, не ранили, словно кинжалом острым, сердце царские подарки! Кому не хотелось пить вино да мед в палатах царских, получить и свезти на Дон царское жалованье или скакать на родину под знаменем, пожалованным самим царем! А больше всего каждому казаку хотелось раздобыть в Москве надежный тульский самопал!..
– Сколько вам было давано вина да меду царского! – кричал один.
– Сколько плачено денег на человека – докладывай по росписи и без утайки! – кричал другой.
– А где будары, груженные добром, вином и хлебом, которые отправились от Воронежа вниз по реке? – выкрикивал третий.
И тут пошло нескладное! Заплелись сказки-присказки. Полезло зло в глаза, так и выросли до небес ложь и человеческая зависть.
– Держись за гриву, бо за хвист коня не здержишься! – сказал молодой, безусый казак, острый на язык и быстрый во взгляде. – Вот так ложка дегтю да спортила бочку меду!
– Досказывай! – крикнул снова Корнилий.
А кто-то из запорожцев ему в ответ:
– Мале цуценя, тай те гавкае! Не балуйся з ведмедем – задавить!
Корнилий злится, косо поглядывает, сопит. Вот тут-то можно бы в мутной водице рыбешку словить. Стоит, уши вострит – слушает.
Татаринов поясняет:
– И тут же старанием князя Пожарского нас награждал царь и щедро и ласково. Давано нам государева жалованья на поденный корм вчетверо больше против прежних выдач.
Завистники так и ахнули:
– И когда ж то делалось на Москве?! О господи, помоги разобраться! Неслыханно!
– Князь Ахмашуков-Черкасский, – сказал Татаринов, – был тоже в великом недоумении. Вертел-вертел бумагу в Большом приказе да выдал станице деньги сполна. Мне, атаману, четыре алтына на день, есаулу Петру Щадееву – два алтына и две деньги, а казакам, двадцати одному человеку, каждому по два алтына на день.
– Да видано ли? Деньги такие во прошлом давались только атаманам!.. – кричал низкорослый плешивый казак, стоявший впереди Корнилия. – Станице Наума Васильева в пять раз меньше давали!
– Эй ты, голова вислоухая! Худо ли простому казаку деньгой сравняться с атаманом? Чего шумишь? Овца без шерсти! – закричали на него казаки.
– Э, мать ваша голопузая, в Казани причащалась, а в Астрахани померла! Не дадут атаману слово вымолвить! – выскочив в круг, сердито и громко выкрикнул лихой и быстрый веснушчатый казак Панкрат Ветер. – Рыба не без кости, человек не без злости. Шумит, шумит Гришка Некрега – передави ему живот телега! Смысла-то с рождества Христова не ведает, утром пожрет, а через год обедает. Туда же! «Деньги такие во прошлом не давали!» Давали не давали, а ныне дают. Дают – бери, а бьют – беги.
– Тихо! – закричал на весь двор Иван Каторжный. – Угомонитесь, сатаны!
Установилась тишина.
– А еще, – продолжал Татаринов, – верьте не верьте, а государь велел прежаднейшему боярину Василию Стрешневу выдать нам поденное питье. Да какое питье! Такого еще не давалось! Стрешнев чуть не лопнул от злости. Их, говорит, повесить надобно, а им питья хмельного царь пожаловал… Да сколько? Господи! Главному разбойнику донскому, Татаринову, – четыре кружки вина на день, две кружки меду, две кружки пива. Пей не хочу!
Все казаки, переступая с ноги на ногу, стали облизываться.
– Петру Щадееву, есаулу, три кружки вина, две кружки меду, две кружки пива.
