Селима было в сто тысяч янычар, морское войско под командой Мирселет-паши приплыло на ста пятидесяти галерах. Мы били их на поле, на Дону, в степях и на море, а они кричали, что тут, на Дону, всей турской землей ничего не сделаешь и во сто лет! Амман – пощадите! Мало ли их погибло у нас с голоду, с холоду, со страху? «Нам-де зимовать не мочно!» – кричали они. Искали воды, хлеба, искали для лошадей травы. А ничего этого не было. По Можарской дороге, когда они бежали через Кабарду, валялись одни трупы. Турки рубились между собою, пили горькую болотную и соленую воду, ели дохлых коней, павших ослов, верблюдов. Телеги и арбы с трупами лежали перевернутыми в канавах, без колес, с нераспряженными, заморенными конями. Многие турки и татары померзли, попухли, оборвались. От голода и жажды даже военачальники их попухли с голоду, как жабы. А вприбавок в то время я в Азове-крепости со своими верными молодцами два главных погреба с порохом подорвал. Ему бы, турскому султану Селиму II, сидеть за морем да тряпочкой утираться, а он, вишь, грамоту подлую царю Иоанну Грозному прислал, хвастливую грамоту, назвал нашего царя конюшим, а взамен, собака, получил от нашего царя крысу битую. Стал снова домогаться: почто-де ты, царь русский, закрыл мне дорогу астраханскую, не даешь мне проехать через Кавказ? Зачем-де ты поставил сильную крепость Тарки? Снеси Тарки!..
Поехали мы в Стамбул, атаманы, с послом Иваном Петровичем Новосильцевым с царской грамотой. Путь наш был длинный. Лежал он из Москвы на Рыльск, из Рыльска в Азов, из Азова в Кафу, а из Кафы в Стамбул. Поглядел я тогда в Азове, как крепкие стены порохом порвало. Ладно у меня это вышло. Думаю, если живым вернусь из Стамбула, то непременно еще два пороховых погреба подорву.
Приплыли мы в Стамбул. Всяко там было: беда, томление, глумление. Ну как всегда бывает. Иван Петрович, по указу царя, сказал султану Селиму: астраханскую дорогу через Кабарду царь откроет, только чтоб по той дороге не водились ваши лазутчики, не велось бы разбоев, не водили бы снова войск своих под нашу Астрахань…
Крепость Тарки, говорил Иван Петрович, на кабардинской земле; царь ее ставил по просьбе своего тестя князя Темрюка и других князей. Но чтоб с султаном не иметь вражды, были согласны, по указу царя, снести крепость Тарки.
Царь Грозный думал уступить султану во всем, чтоб дружбу с ним иметь. Уступил. И что ж? Несчастный Селим возомнил себя всевышним богом. Со страха-де, по слабости все это русские делают. Давай-ка я, султан, пошлю царю русскому еще одну грамоту. За дружбу русскую султан пожелал быть покровителем нашего царя, пожелал Иоанну Грозному стать подручным у него, пьяницы, турского султана, вознес царю хвалу за то, что он, Иоанн Грозный, добре все сделал, послушался его – открыл астраханскую дорогу. И тут же потребовал вернуть ему Астрахань, а крымскому хану Девлет Гирею отдать Казань! Ну, каково?! Во многих государствах, вестимо, добрых людей жалуют, лихих казнят. А его, Селима, и казнить мало!
Воротясь на Дон, я взялся за свое атаманское дело. За Астрахань и Казань я во тысяча пятьсот семьдесят втором году подорвал в Азове еще два пороховых погреба, взял лихом город, да не надолго, причинил в Азове-городе большой урон. Это малость и отрезвило несчастного Селима. Астрахань! Казань! Еще бы! Азов? Азов туркам крепко надобен. Торговые люди одних только пошлин давали султану в лето до восьмидесяти тысяч золотом. Кусок-то не маленький!
Нам ли, атаманы, страшиться врагов своих бесчисленных? Нам ли впадать в уныние? Мы видели трупы людей русских, лежавшие как стога сена в степи, и Дон-река не раз уже на моих глазах по три дня кровию текла. Не раз волки рыскали по нашей земле. Но то не волки были, то были турки да татары. Они предавали огню и мечу наши многие села и города, рушили церкви, жгли монастыри, секли мужей, жен, чад малых. И не было тогда ни стонущих, ни плачущих, ни страдающих. Все лежали рядом мертвые. А мертвые гласу не имут. Смертию своей они жизнь других покупали, но не оставались в чужой вере и не срамили Руси. Умирая, они твердили одно: «Я пью эту чашу смертную за веру православную, за вольный Дон, за великую Русь!»
Азов – слава казачества, отечества нашего слава! Новый турский султан нас хочет забрать под себя – и он не осилит! Одни будем биться со всеми врагами, а все-таки не покоримся! Отстоим мы Дон-реку и Азов- город на удивление всем землям и всем народам. Это будет великая память нам, старым, молодым, – хорошая память о днях великих, а храбрым – крепкое испытание. Царство Русское не рушится врагами, доколь оно ограждено столь верными сынами.
Я слышу, атаманы, гром уже гремит, стук стучит по дорогам, сильные ветры дуют с морей Черного и Азовского…
Настают грозовые дни!
Ну что ж вы задумались так, братья мои, храбрые атаманы? Теперь-то и настанет то самое время, когда старый должен, как говорят люди умные, помолиться, самый молодой – чести себе добиться, а удалой – силу плеч своих богатырских испробовать.
Атаман Черкашенин подошел к окну, раскрыл его настежь. Беседа закончилась. С песчаной отмели через высокие стены крепости ворвалась в дом любимая казачья песня:
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Наступила ранняя и свежая утренняя заря. От сизого марева освобождалась почерневшая земля, заблестели широкие приморские поймы, засеребрились извилистые ленты тихих притоков Дона. Величавый Дон просыпался в этот день не торопясь, покачивая плавно тихие и широкие воды.
Над Азовским неспокойным морем, распластав крылья, носились стаи чаек, а над выжженной, оголенной степью спозаранку кричали встревоженные, голодные вороны.
Высоко в небе над крепостью кружились вечные степные жители – орлы, остроносые ястребы, быстрые и жадные коршуны. Черные и белые рваные тучи, клубясь, ползли по небу. Догоняя одна другую, они спешили на север.
Начинался обычный летний день. Солнце поднималось все выше и выше, ветер постепенно стихал, а тучи, белые и черные, бежали тише.
Часовой, прогуливаясь с ружьем по широкой стене, протяжно пел старинную казачью песню:
– Стой же ты, казак! – выскочив на стену, крикнул атаман Татаринов. – Не видал ли ты, брат, неприятеля?
