собратьев с презрительной улыбкой, чувствуя себя адептами среди новообращенных.
Иные доверчивы и словоохотливы и с радостью сообщают свою уникальную тайну всем же лающим – напрасно! Ибо будут ли они кричать о ней с рыночной площади или шептать языком музыки и поэзии, в любом случае то, что они говорят, никогда не соответствует тому, что они знают. Они подобны привидениям, владеющим посланием чрезвычайной важности, но могущим лишь греметь цепями и невнятно бормотать.
Таковы два племени. Граждане Луда-Туманного, к какому из них принадлежите вы? Ни к какому! Ибо вы не безмятежны, не величественны и не молчаливы, не беспокойны, не страстны и не трагичны.
Я не мог превратить вас в деревья, но я надеялся, что смогу превратить вас в людей.
Я исцелял ваши тела, мне хотелось сделать то же и с вашими душами. – Хитровэн прервал свою речь, чтобы утереть пот со лба, очевидно, эта речь требовала от него больших усилий. Потом он снова заговорил, и голос его странно звенел от внутреннего волнения. – Есть страна, где не светят ни Солнце, ни Луна, где птицы – это мечты, а Звезды – видения, где вместо бессмертных цветов расцветают мысли о смерти. В этой стране произрастают фрукты, сок которых иногда вызывает безумие, а иногда – мужество, ибо эти фрукты несут в себе вкус жизни и смерти, а это пища, достойная души человека. Недавно вы обнаружили, что годами я помогал незаконно поставлять эти фрукты в Доримар. Фермер Бормоти хотел лишить вас этих фруктов, поэтому я прописал ему ягоды милосердной смерти.
Такое признание своей вины вызвало новый взрыв эмоций на галерке, стали слышны выкрики: «Не верьте ему!», «Не думай о смерти, доктор!» – и тому подобное.
Страже пришлось вывести нескольких свирепого вида мужчин, среди которых мастер Амброзий, сидевший на возвышении, узнал матроса Себастьяна Душителя, которого они с мастером Натаниэлем видели в Полях Греммери.
Когда тишина и порядок были восстановлены, Эндимион Хитровэн продолжал:
– Да, я прописал ему ягоды милосердной смерти. Не все ли равно миру, будет он обрабатывать поля пшеницы в Доримаре или поля левкоев за горами? А теперь, господа судьи, я жду вашего приговора. Я признал себя виновным, и вы отправите меня прокатиться на том, что в просторечии называют деревянным конем герцога Обри. Вы будете считать, что отправляете меня туда за то, что я участвовал в убийстве фермера Бормоти. Но, господа судьи, вы близоруки и даже в очках можете читать только крупный и жирный шрифт. Не вы казните меня, но другие – за моральный грех. Во время заключения я много размышлял о своей жизни и пришел к выводу, что согрешил. В чем? Я считал себя хорошим химиком и в своих тиглях мог заставить любое коварное снадобье выдать свой секрет, будь то белый мышьяк, розальгар, сублимат ртути или шпанских мушек. Но какой химик сможет проанализировать моральный грех?
Но я жил не напрасно. Вы отправите меня прокатиться на деревянном коне герцога Обри, и со временем лицемерный доктор будет забыт; забудут и вас, господа судьи. Но Луд-Туманный будет существовать, и Доримар, и внушающая вам ужас страна за горами, и деревья будут продолжать питаться от Земли и от облаков, и ветер будет все так же завывать по ночам, и людям будут сниться сны. И кто знает? Быть может, однажды мой изменчивый жестоко-милосердный хозяин, властелин жизни и смерти, смеха и слез, придет, танцуя по головам своих безмолвных батальонов, чтобы наполнить Доримар неистовой музыкой. Такова, господа судьи, моя защитительная речь.
И он церемонно поклонился в сторону помоста.
Во время его речи судьи все чаще проявляли признаки раздражения и нетерпения. Так не говорят с Законом!
Что касается публики – она разделилась. Какая-то часть слушала с напряженным вниманием, приоткрыв губы, с мечтательным выражением в глазах, словно музыку. Но большинство – даже многие сторонники доктора – чувствовало, что их обманули. Они ожидали, что их герой, виновен он или нет, одурачит судей своей способностью подтасовывать факты и блестящей казуистикой. Вместо этого его речь оказалась туманной и, по их мнению, неприличной, поэтому девушки глупо посмеивались, а молодые люди корчили гримасы, которыми простонародье отвечает на все, по его мнению, оскорбительное и непристойное.
– Ужасно дурной вкус, я бы сказала, – прошептала госпожа Сладкосон госпоже Златораде (золовки, наконец, решили помириться). – Ты всегда говорила, что это низкий и вульгарный тип.
Но вместо ответа госпожа Златорада слегка пожала плечами и еле заметно вздохнула.
Пришла очередь вдовы Бормоти занять место на резной кафедре и произнести защитительную речь.
Прежде чем начать говорить, она поочередно смерила наглым, насмешливым взглядом судей, истицу и публику. Потом глубоким, грудным голосом заговорила:
– Вы задали мне вопрос, ответ на который хорошо знаете, иначе бы я здесь не стояла. Да, я убила Бормоти – и счастлива, что избавилась от него. Я хотела убить его соком ивы, но этот тип, которого вы называете Эндимионом Хитровэном, всегда был слишком щепетильным и мягкосердечным (если ничего при этом не терял). Он дал мне ягоды смерти и заставил приготовить из них варенье. И не только потому, что смерть от них – безболезненна, он предпочел эти ягоды. Он никогда раньше не видел, как они действуют, а всегда был большим любителем и знатоком смерти: пробовал, нюхал и пересыпал в руках смерть, как фермер – пшеницу на ярмарке.
Однако нужно отдать ему должное: если бы не он, эта девчонка, которая стоит здесь и обвиняет нас, – она кивнула в сторону бледной, трепещущей Хейзел, – и ее отец давно последовали бы за фермером. Я говорю это в надежде, что муки совести не дадут ей спать ночами в будущем, когда она будет вспоминать, как поступила с человеком, спасшим ее от смерти. Больше я ничего не могу для нее сделать.
А теперь, добрые люди, перед тем как я отправлюсь в последний путь вместе со своим старым другом Эндимионом Хитровэном, я хочу дать вам совет. Никогда не дружите с мертвецами. Потому что мертвые – это грязные собаки, кусающие руку, которая их кормит.
И со злобной улыбкой она сошла с кафедры. Немало людей в аудитории были близки к обмороку от ужаса и с радостью покинули бы зал.
Мэру осталось только объявить приговор и, хотя речи обвиняемых произвели громоподобный эффект, торжественные, выверенные временем слова вызвали у аудитории трепет:
– Эндимион Хитровэн и Клементина Бормоти, вы признаетесь виновными в убийстве, и я поручаю ваши тела птицам, а души пусть отправляются туда, откуда пришли. И пусть ваша участь послужит примером для всех присутствующих, и они изменят свое поведение, если оно нуждается в исправлении, или останутся прежними, если вели себя безупречно. Ибо каждое дерево может стать виселицей, и у каждого человека есть шея, за которую его можно повесить.
Вдова выслушала свой приговор абсолютно бесстрастно, а Эндимион Хитровэн ответил на него презрительной усмешкой. Но когда приговор был произнесен, в глубине зала начались какие-то волнение и суматоха, и вдруг некая странная фигура, в неистовстве вырвавшись из рук удерживающих ее соседей, пробралась к по мосту и бросилась к ногам мастера Полидора. Это была мисс Примроза Крабьяблонс.
– Ваша милость! Ваша милость! – пронзительно кричала она. – Повесьте меня вместо него! Возьмите мою жизнь вместо его жизни! Ведь это я дала волшебные фрукты вашим дочерям, зная, что делаю! И я горжусь, что послужила презренным орудием тому же хозяину, которому он так прекрасно служил. Дорогой мастер Полидор, сжальтесь над своей страной, пощадите благодетеля вашей страны, и если Закон требует жертвы, пусть ею буду я – глупая бесполезная женщина, чьим единственным достоинством была вера в чудо, хотя она никогда и не видела его.
Рыдая, с лицом, искаженным гримасой, похожей на трагическую маску, под смех и улюлюканье публики она была силой выведена из зала.
Вечером того же дня Мамшанс пришел сообщить мастеру Полидору, что молоденькая служанка из Академии только что прибежала в караульную и сообщила, что мисс Примроза Крабьяблонс покончила с собой.
Мастер Полидор немедленно поспешил на место, где разыгралась трагедия, и там, в старом саду, где резвились, смеялись и делились секретами многие поколения Цветочков Крабьяблонс, на одной из яблонь висело окоченевшее тело их наставницы.
– Ну что ж, как поется в одной старой песне, Мамшанс, – сказал мастер Полидор, – «Вот висит девица, умершая за любовь».
