Перед ними раскинулось море Тохоку[39]. Внизу с левой стороны по громадному красноземному склону обрыва ползали бульдозеры, возил землю самосвал. Кажущийся отсюда совсем крошечным, он тем не менее беспрестанно сотрясал окрестности гулом. Еще дальше внизу виднелись залитые солнцем правильные серые крыши заводских корпусов, полигона и авиакомпании и маленькая сосна в центре объездного круга в бетонированном дворе перед офисным зданием.
Рядом высились дома заводских пригородных кварталов. Тусклые солнечные лучи, играя причудливыми полутонами, сгладили неровную линию крыш, выправили тени коньков заводских кровель. Время от времени в дымчатом пейзаже, словно перламутровые ракушки, вспыхивали стекла проходящих автомобилей.
По мере приближения к морю перспектива сжималась, усиливая атмосферу печального запустения. Среди брошенной на берегу ржавой техники медленно поднимал стрелу грузовой кран. Сразу за ним начиналось море, волнорезы слепили белизной, зеленое землечерпальное судно после каждого рывка останавливалось, исторгая черный дым.
Рюдзи показалось, что он целую вечность не видел моря. Из спальни море видно всегда, но Рюдзи теперь даже не приближался к окну. Вдали над открытым морем плавали жемчужные облака, и там, где они отражались в водной глади, вода принимала морозный белый оттенок. Остальное небо было безоблачным. Сейчас, в три пополудни, ближе к берегу оно имело блеклый и застиранный неудачный голубой цвет.
От грязных скал к океану простирался участок мутной воды цвета жженой охры, то насыщенной, то бледной и оттого похожей на гигантскую сеть. У скал судов было не много. В море двигались несколько сухогрузов. Даже отсюда видно, что все они были мелкими и старыми, не больше трех тысяч тонн.
— Я ходил не на такой малявке, — сказал Рюдзи.
— Десять тысяч тонн, да? — откликнулся Нобору, ставший вдруг немногословным.
— Идите сюда. — Мальчишка-лидер потянул Рюдзи за рукав бушлата.
Они еще немного спустилась по усыпанной сухими листьями тропинке. Здесь, словно единственная, чудом уцелевшая черта иероглифа, посреди окружающей разрухи сохранилось в первозданном виде старое дерево.
С запада на них глядела поросшая деревьями макушка горы, сложная цепь из нескольких склонов с островком голых деревьев заслоняла ее от восточного морского ветра. Внизу виднелось запущенное зимнее поле. Куст у тропинки обвивала сухая лиана со скукожившимися алыми трихозантами[40].
Проникающий с запада солнечный свет, встречая преграду, тускло поблескивал на кончиках листьев увядших побегов бамбука.
В детстве Рюдзи все это тоже было, и он лишний раз подивился особому дару подростков находить такие вот необычные потайные места.
— Кто нашел это место?
— Я. Я живу в Сугита. Езжу отсюда в школу. Я нашел и всем показал, — ответил мальчишка, с которым Рюдзи пока не перемолвился ни словом.
— А где сухой док?
— Здесь.
Мальчишка-лидер с улыбкой указал на узкую пещеру в тени небольшого обрыва у самой вершины. Рюдзи отметил, что улыбка у него опасная, словно хрупкая стеклянная вещица. Он не мог объяснить, откуда возникло такое ощущение. Мальчишка отвел от Рюдзи свой пронырливый, ускользающий, словно рыбка, взгляд в обрамлении длинных ресниц и продолжил рассказ:
— Это наш сухой док. Горный сухой док. Здесь мы ремонтируем сломанные суда, разбираем и заново перестраиваем.
— Хм. Трудно затащить судно в такое место.
— Легко. Очень просто. — И снова улыбка.
Все семеро уселись на площадке перед пещерой, кое-где вокруг пробивалась еле заметная зелень. В тени было ужасно холодно. Слабый ветерок словно колол кожу. Рюдзи надел бушлат, скрестил по-турецки ноги. Едва он устроился, как в мозг с удвоенной силой ворвался рев бульдозера и самосвала.
— Кто-нибудь из вас бывал на большом судне? — спросил Рюдзи нарочито жизнерадостным тоном.
Мальчишки переглянулись и не ответили.
— Морские истории начинаются с морской болезни, — снова обратился Рюдзи к безмолвной аудитории, — большинство новоиспеченных моряков от нее страдают. Кое-кто даже завязывает с морем после первого рейса. Чем больше судно, тем чаще бортовая качка сочетается с килевой, да еще особый судовой запах краски, масла и стряпни.
Видя, что рассказ о морской болезни не встречает интереса, и не зная, что еще сказать, Рюдзи запел.
— Знаете такую песню?
Мальчишки захихикали, толкая друг друга локтями. Не зная, куда деваться от стыда, Нобору вскочил, сорвал с головы Рюдзи фуражку и стал играть с ней, повернувшись к рассказчику спиной.
В центре крупной, похожей на лилию кокарды блестел якорь, обвитый цепями из тонкой золотой нити, в обе стороны от него простирались вышитые золотом массивные лавровые ветви. По нижнему и верхнему краю причальными тросами вились золотые шнуры. В черном козырьке печально поблескивало послеполуденное небо.
А когда-то эта фуражка удалялась по морю, сверкая в закатных летних лучах! Как знак расставания, как факел, гордо освещающий вечность, что удаляясь, помогает скинуть с плеч усталого путника тяжесть земного существования.
— Первый мой рейс был в Гонконг…
Кажется, эти слова наконец привлекли их внимание.
Он говорил о сложном опыте первого рейса, о своих промахах, растерянности и тревогах. Рассказывал истории, что случались с ним по всему миру. О том, как на стоянке в Суэце на входе в Суэцкий канал у них увели из-под носа толстый швартовый трос. А в Александрии охранник, понимавший по-японски, договорился с морскими коробейниками, и они прямо в открытом море, с борта на борт, продали морякам всякую чепуху (какую именно, Рюдзи не стал уточнять из педагогических соображений). О том, как в австралийском Ньюкасле они погрузили каменный уголь ради пустякового рейса в Сидней длиной в одну вахту, а потом еле отчистили трюм. О том, что моряки трамповых сухогрузов, которые чаще всего перевозят уголь-сырец и подобные грузы, встречая на Южном пути великолепные суда «Юнайтед фрут»[41], издали вдыхают плывущий над волнами аромат набитых в трюмы южных фруктов…
Не прерывая рассказа, Рюдзи заметил, что один мальчишка успел снять кожаные перчатки и теперь со скрипом натягивает резиновые перчатки до локтя. По нескольку раз перекрещивает пальцы, стараясь получше натянуть холодную резину.
Рюдзи не стал акцентировать внимания. Подумаешь, ничего не значащая эксцентричная выходка заскучавшего на лекции умника.
Рюдзи было не до него — чем дольше он говорил, тем сильнее на волнах собственных воспоминаний оборачивался к морю, кажущемуся отсюда полоской выпаренной синевы.
Вон там, за горизонтом, исчезает небольшой сухогруз, выстилая след черным дымом. Рюдзи думал о
