— это верность. Ты ведь еще, наверное, не обнимал женщины?
Может, пойдем вечерком в кинематограф? В Сиба-эне можно посмотреть европейское кино или пойти в кинематограф Хикава, рядом с твоим университетом, на фильм с Тиэдзо.[83] Потом выпьем и подадимся куда-нибудь развлечься. Нужно устроить тебе праздник вступления во взрослую жизнь, о которой говорил твой отец. Не дай бог, объявят о пересмотре дела, тогда все, поэтому надо успеть.
— Поговорим об этом, когда решат, что пересмотра не будет.
— А как же, если решат пересматривать. Тогда будет поздно.
— Тогда и будем думать, — твердо ответил Исао.
40
28 декабря стояла прекрасная погода. Исао пребывал в нерешительности. Завтра, 29 декабря должна была состояться церемония наречения его высочества наследного принца. Не годится, чтобы этот радостный день страницы утренних газет омрачили известиями о несчастье, если уж оно придется на счастливый день, пусть это произойдет после того, как завершится церемония, закончатся поздравления. Ждать дальше было опасно — могли затеять пересмотр их дела.
29 декабря тоже погода была чудесной.
Исао позвал с собой Саву участвовать в праздничном шествии с фонариками перед императорским дворцом, надел поверх школьной формы пальто и, держа в руке фонарик, вышел из дому.
Они с Савой поужинали пораньше на Гиндзе: по улице двигались украшенные цветами трамваи, толпу словно прорезали горевшие электрическим светом иероглифы поздравления в обрамлении хризантем и золотые пуговицы на синей форме гордо восседавших на своих местах водителей.
От моста Сукиябаси к дворцу надвигались волны процессии с праздничными фонариками. У всех в руках горел, отражаясь в водной глади рвов, освещая сумеречные зимние сосны, солнечный круг на белом фоне.[84] На площади перед дворцом горящие фонарики разогнали окутавший сосны мрак, наполнили пространство необычным, колеблющимся светом. Беспрестанно звучали приветственные крики «Банзай! Банзай!», пламя во вскинутых руках выхватывало из темноты распахнутые в крике рты, напрягшиеся кадыки. Лица то погружались в тень, то вдруг снова возникали в неясном мерцании.
Сава вскоре потерял Исао. Целых четыре часа он безуспешно искал Исао в толпе и только потом, вернувшись в школу Сэйкэн, сообщил о его исчезновении.
Исао вернулся на Гиндзу, купил там короткий меч и кинжал в таких же простых ножнах, кинжал он спрятал под формой, а меч кое-как затолкал во внутренний карман пальто.
Он торопился, поэтому доехал до станции Симбаси на такси и успел-таки на поезд, идущий в Атами. В поезде было пусто. Исао расположился один там, где были места для четверых, достал из кармана журнальную вырезку и перечитал ее. Он вырвал эту страницу из новогоднего номера журнала устных рассказов, который брал у Савы.
Заметка называлась «Как провожают старый и как встречают Новый год наши известные политики и финансисты». В ней о Курахаре было написано следующее: «Бусукэ Курахара не посвящает эти дни игре в гольф, а проводит их очень просто: каждый год, освободившись от дел, он сразу уединяется на своей даче Идзусан-инамура в Атами, для него самое большое удовольствие в конце года заняться своими мандариновыми плантациями, которые составляют предмет его гордости. В соседних мандариновых рощах урожай собирают в основном раньше, и сейчас только на даче у Курахары приводят е восхищение тяжело нагруженные плодами ветви, которые видны между соснами: собранные мандарины пошлют знакомым, в больницы и сиротский приют. Как много это говорит о простоте и удивительной доброте человека, которого следует назвать понтификом финансового мира».
В Атами Исао сел в автобус и доехал до Идзусанинамуры. Шел одиннадцатый час. В глубокой тишине слышался шум моря.
Вдоль дороги, по которой ходил автобус, тянулись дома поселка, но двери везде были закрыты, изнутри не пробивалось ни лучика света. Спасаясь от холодного морского ветра, Исао поднял воротник пальто. На середине дороги, спускавшейся с холма к морю, стояли большие каменные ворота. Горел фонарь. Исао сразу прочел табличку с именем Курахары. По ту сторону ворот в огромном дворе покоился дом, из окон которого падал свет. Вокруг тянулся каменный забор, над ним выступала живая изгородь.
Через дорогу раскинулась плантация тутовых деревьев. Чуть в отдалении к шелковице был прикручен дребезжавший на ветру жестяной щит с надписью «Продаем мандарины». Исао спрятался за ним. Он услышал шум с дороги, кружным путем спускавшейся к морю.
На дороге появился полицейский. Он медленно поднялся вверх, на какое-то время задержался у ворот, потом, звеня саблей, скрылся из виду, шагая по тропинке, идущей вдоль ограды.
Исао вышел из-за щита и внимательно осмотрелся, прежде чем пересечь дорогу'. Внизу он увидел темную полосу безлунного моря.
Взобраться на каменную стену было несложно. Но в живой изгороди была замаскирована колючая проволока. Исао разорвал о нее пальто.
Во дворе усадьбы между слив, сосен, пальм почти до самого дома тянулись мандариновые деревья, видимо, они были посажены для того, чтобы услаждать взор хозяина. Во мраке витал аромат созревших плодов. Ветер раскачивал сухие листья огромной пальмы, треск этих листьев пугал.
Земля, по которой он осторожно ступал, была мягкой, удобренной. Исао медленно приближался к углу дома, откуда пробивался красноватый свет.
Черепичная крыша имела традиционно японскую форму, но комната была с европейскими окном и стенами. На окне висели кружевные занавеси, прижавшись к стене и поднявшись на цыпочки, Исао смог заглянуть в комнату.
Часть комнаты занимал дымоход. Там, похоже, был камин. Исао увидел большой бант, завязанный сзади на поясе стоявшей у окна женщины. Вот бант поплыл в сторону, и появилось лицо пожилого господина, одетого в кимоно и теплую безрукавку: он был небольшого роста, полноват, но лицо его имело важное выражение. Ошибиться было невозможно — то был Курахара.
Он о чем-то говорил с женщиной. Когда та пошла к двери, в руках у нее блеснул поднос — наверное, она приносила чай. Женщина вышла, и Курахара остался в комнате один.
Курахара погрузился в кресло у камина, из окна теперь видна была только часть лба с залысинами, вся в бликах каминного пламени. Временами он брал стоявшую рядом чашку. Сидя так, он то ли читал, то ли просто размышлял.
Исао стал искать вход: из сада в дом поднималась каменная лестница в несколько ступеней, она упиралась в дверь. Исао приблизил глаз к щели, откуда слабо сочился свет. Ключа в скважине не было, дверь была закрыта только на защелку. Исао вытянул меч, сбросил пальто на мягкую темную землю. Внизу у лестницы он вытащил меч из ножен и выбросил их.
Обнаженный клинок отливал синевой, словно светился.
Крадучись, Исао поднялся по лестнице, вставил острие клинка в дверную щель, подвел к защелке. Защелка оказалась довольно тяжелой. Когда она наконец подпрыгнула вверх, этот звук разнесся ударом стенных часов.
Не было нужды заглядывать в комнату, чтобы удостовериться в том, что Курахару насторожил этот звук, поэтому Исао быстро повернул дверную ручку и толкнул дверь.
Курахара поднялся у камина. Однако не закричал. Его лицо словно застыло.
— Кто ты? Зачем пришел? — произнес слабый хриплый голос.
— Божья кара за то, что ты совершил в храме Исэ-дзингу, — отозвался Исао. В ясном тоне не громкого, но и не тихого голоса была успокоившая самого Исао уверенность.
— Что? — на лице Курахара появилось удивление, он ничего не понимал. Было очевидно, что он пытался вспомнить, но ему так ничего и не пришло в голову. И в то же время отвратительный, панический
