— Так вы в письме написали неправду?
— Ах, извините. У меня потом сменились планы. Я собираюсь отпраздновать Рождество сегодня вечером только с тобой.
Тору встал, он был рассержен.
— Я сейчас же ухожу.
— С чего это вдруг? — Кэйко, устроившись в кресле, его не удерживала.
— Тут, видно, какой-то заговор. Или ловушка. Сговорились, наверное, с отцом. Вы уже давно надо мной подшучиваете, — Тору снова вспомнил, как он с первой встречи невзлюбил эту тетку.
Кэйко не двинулась с места:
— Если бы я сговорилась с господином Хондой, то не стала бы особенно хлопотать. Я пригласила тебя, потому что хочу сегодня вечером поговорить с тобой наедине. Если бы с самого начала речь шла о том, чтобы встретиться вдвоем, ты мог бы не прийти, поэтому я чуточку солгала. Но ужин будет по-настоящему рождественским. Я в парадном платье, да и ты тоже.
— Вы намерены читать мне нравоучения? — Тору раздражало собственное поражение: он не ушел молча, а слушал, что ему говорят.
— Никаких нравоучений не будет. Я собираюсь рассказать тебе такое, за что господин Хонда, узнай он об этом, меня, наверное, задушит. Это тайна, которую знаем только он и я, но если ты не хочешь слушать, дело твое.
— Что это за тайна?
— Потерпи, садись сюда, — и Кэйко с горькой, но изящной улыбкой указала ему на кресло с кое-где вытершимися от старости рисунками Ватто.
Тотчас появился официант и объявил, что еда подана, затем раздвинул казавшиеся стеной двери и провел их в соседнюю столовую, где был сервирован ужин при свечах. Шаги Кэйко сопровождало громкое шуршание ее расшитого бисером вечернего платья, напоминавшего кольчугу.
Раздосадованный тем, что надо поддерживать разговор, Тору ел в основном молча, но когда подумал, что умению пользоваться ножом и вилкой его с самого начала обучил Хонда, что его невежество, о котором он и не думал до встречи с Хондой и Кэйко, словно для того, чтобы вечно заставлять помнить о нем, было исправлено воспитанием, превращавшим человека в игрушку, в нем закипел гнев.
В пальцах пожилой женщины, сидевшей по ту сторону внушительных серебряных подсвечников в стиле барокко, словно двигались спицы, от нее будто исходил покой, а движения были привычны и скрупулезны, нож и вилка, которыми орудовала Кэйко, казалось, были привязаны к ее пальцам, точно с детских лет ее пальцы росли вместе с этими предметами.
Холодная индейка по виду напоминала сухую старческую кожу и была совсем невкусной. Тору подумал еще, что подаваемый к ней гарнир, каштаны, клюквенный соус, которым она была полита, — все имеет какой-то кисло-сладкий приторный вкус, и тут Кэйко спросила:
— Ты знаешь, почему Хонда вдруг пожелал тебя усыновить?
— Этого я не знаю.
— Довольно беспечно. И ты до сих пор не удосужился узнать?
Тору промолчал. Кэйко положила нож с вилкой на тарелку и через пламя свечи указала на грудь его смокинга.
— На самом деле все очень просто. Дело в том, что у тебя с левой стороны груди есть три родинки.
Тору не смог скрыть удивления. До нынешнего момента эти родинки были предметом его тайной гордости, он считал, что никто не должен их заметить, а оказывается, о них знает даже Кэйко. Но он тут же взял себя в руки. Случается же, что символ твоего достоинства изредка совпадает с каким-то символом в представлении других. Пусть и вправду сами родинки чему-то способствовали, не может быть, чтобы кто-то проник в тайну его души. Но Тору недооценивал зловещую интуицию стариков.
Удивление, написанное у Тору на лице, похоже, придало Кэйко храбрости, и она быстро заговорила:
— Послушай. Может быть, в это невозможно поверить. Но с самого начала все произошло как-то глупо и нелепо. Наверное, ты собирался потом все спокойно, не торопясь осмыслить, но начальную, нелепую предпосылку усвоил полностью. Разве это не странно, что в первую же встречу совершенно незнакомый человек проникается к тебе симпатией и хочет тебя усыновить? О чем ты думал, когда мы пришли с предложением об этом? И тебе, и твоему начальнику мы изложили правдоподобный предлог. Но о чем ты на самом деле думал?… Наверное, сразу возомнил о себе. Ведь человеку всегда хочется верить, что у него есть какие-то достоинства. Тебе, очевидно, показалось, что одолевавшие твою душу детские мечты и наше предложение просто удачно совпали. Показалось, что наконец-то подтверждается та странная убежденность, которую ты сохранил с детства. Так ведь?
Тору впервые по-настоящему испугался этой женщины. Он совсем не чувствовал, что называется, классового угнетения, но в мире, по-видимому, есть личности с тонким чутьем на вещи, обладающие тайной ценностью, и именно они «карают ангелов».
Блюда с индейкой унесли и подали десерт, поэтому в присутствии официанта разговор прервался, и Тору упустил случай ответить. Однако узнал, что его враг гораздо сильнее, чем он предполагал.
— Ты полагал, что твои желания совпали с желанием другого и это задуманное кем-то легко осуществилось. Каждый человек живет со своей целью, и каждый думает только о себе. Ты, который больше всех думал только о себе, когда же ты зашел в этом слишком далеко и ослеп?
Ты полагал, что в истории случаются исключения. Но их нет. Ты думал, что среди людей есть исключения. Да нет их.
В этом мире нет привилегий на счастье, как нет привилегий и на несчастье. Нет трагедий и нет гениев. Основы твоей убежденности и фантазий иррациональны. Будь в этом мире исключения, полученные при рождении — совершенно особая красота или совершенно особая порочность, природа этого не просмотрела бы. Она уничтожила бы это с корнем, сделала бы из этого серьезный урок для людей, вбила бы людям в голову, что ни один из них не рождается «избранным».
Ты, видно, считаешь себя гением, которому ничего не нужно. Воображаешь себя этаким прекрасным зловещим облаком, плывущим над миром людей.
Господин Хонда, встретив тебя и увидев твои родинки, сразу разглядел в тебе это. И решил, что должен держать при себе и спасти от опасности. Потому что знал, что если оставить все как есть, другими словами, поручить тебя «судьбе», о которой ты мечтаешь, то в двадцать лет природа убьет тебя.
Сделав тебя своим приемным сыном, разбив твою гордую уверенность в том, что ты «сын бога», дав тебе воспитание и счастье, доступные обычным людям, он собирался спасти тебя, превратив в обычного, рядового юношу. Он признавал, что у тебя другая отправная точка, не та, что у нас. Знаком этого были три родинки. Собираясь во что бы то ни стало спасти тебя, он, ничего не объясняя, сделал тебя своим приемным сыном, это было проявлением привязанности. Но это привязанность человека, который знает о людях слишком много.
— Отчего я должен умереть в двадцать лет? — спросил охваченный тревогой Тору.
— Я думаю, теперь такой опасности уже нет, но это я тебе не спеша объясню, когда мы вернемся в гостиную, — Кэйко поднялась из-за стола, побуждая к этому же Тору.
За время ужина в гостиной разожгли камин. Он находился за раздвижным экраном в нижней части традиционной японской ниши, где были изображены золотые облака и висел яркий свиток. Тору и Кэйко сели перед огнем за маленький столик. Тут Кэйко рассказала услышанную от Хонды историю о длинной цепи возрождений.
Тору рассеянно слушал, следя за языками пламени. Вздрогнул от слабого звука, с каким обрушилось сгоревшее полено.
Огонь, охватывая дрова, разгорался и вместе с дымом, казалось, касался тела, а потом вдруг пламя тихо отдыхало меж черными дровами. Ослепительный красный квадратик, служивший ему пристанищем, был перечеркнут грубыми стропилами из дров и погружен в безмолвие.
Пламя, вдруг вырывавшееся из трещин на темных мрачных поленьях, казалось освещавшим ночную темь степным пожаром. В этом камине представали во всем своем многообразии впечатляющие картины
