что хорошо бы выйти вечером, когда стемнеет, посмотреть иллюминацию.
Джехангир взялся за отцовскую руку и попытался шагать в ногу с ним. Через каждые несколько шагов ему приходилось делать маленькую пробежку, чтобы не отставать. Мурад сначала шел впереди, независимо, потом чуть замедлил шаг, а когда поравнялся с отцом и братом, отец и его взял за руку и стал насвистывать.
Джехангир задрал голову, стараясь распознать мелодию, но отец насвистывал веселенькие обрывки — совсем как птица. Наконец остановился на песенке из репертуара Лорела и Харди, Мурад сразу зашагал выпятив живот, изображая веселого толстяка Харди.
Остановились у сандаловой лавки, и хозяин, который уже знал Йезада, поздоровался с ним и спросил:
— Сегодня три?
Йезад покачал головой и, скрывая смущение, шутливым тоном возразил:
— Нет, одна семья, один
Лавочник улыбнулся:
— С сыновьями?
Йезад кивнул.
Надев молитвенные шапочки, отправились к веранде совершать омовение. Йезад поднял крышку
— Почти пустой, — шепнул он.
— Какой большой
— Не такой уж я маленький!
Йезад полил из кувшина на руки детям, потом вымыл руки сам. Вытирали руки его носовым платком.
— Так, когда начнете кусти, никакой болтовни, никаких шуток, о’кей?
— Почему? — спросил Мурад.
— Потому, что в молитве вы разговариваете с Богом. Прерывать разговор — грубо.
Мурад сделал гримасу за спиной отца, чтобы показать Джехангиру, что не верит он во все эти штучки, просто делает папе приятное. Они вытащили рубашки из штанов, подтянули подолы к подбородкам и стали развязывать кусти.
Йезад следил, чтобы ритуал выполнялся полностью. Дети тоже искоса посматривали на отца, восхищаясь его умением обращаться с кусти длиной в девять футов. Так красиво это у него получалось, так элегантно двигались его пальцы, завязывая узлы, даже те, что за спиной.
Оставив обувь под скамейкой, они прошли внутрь храма, в безмятежную тишину, где огонь мерцал в раскаленных углях. Йезад преклонил колена перед святилищем, мальчики последовали его примеру. Он достал из нагрудного кармана сандал, чуть поколебавшись, положил руку Мурада на приношение и то же сделал с Джехангиром. Три руки опустили приношение на серебряный поднос.
Не поднимаясь с колен, Йезад взял щепоть пепла, растер на лбах сыновей, потом и на своем. Взял сыновей за плечи и пригнул вниз, пока они не коснулись лбами мраморного порога. Кланяясь огню, он шептал про себя: «О Дада Ормузд, благослови моих сыновей, пусть растут они здоровыми и честными, да будет воля твоя хранить всю нашу семью, и помоги мне исполнить волю твою…»
Он поднялся с колен, мальчики тоже. Пятясь в выходу, дети устроили гонку — кто быстрее пятится — и чуть не наткнулись на священника.
Это был все тот же старый дастурджи, рослый, худой, седобородый, который заговорил с Йезадом в его первый приход. Дастурджи придержал детей за руки и спросил:
— Хорошо молились, а? Не болтали?
Оба застенчиво кивнули.
Дастурджи засмеялся и обратился к Йезаду:
— Я всегда радуюсь юным лицам в храме.
И прошествовал дальше — служить огню.
Они вернулись на веранду и стали обуваться. Мурад заметил, что, если бы дастурджи был толстый и одет в красное, он вполне мог бы сойти за Санта — Клауса.
— А если бы Санта-Клаус сбросил вес и оделся в белое, он был бы похож на дастурджи, — сказал Йезад.
— Знаешь, папа, из-за чего я волновался?
— Из-за чего, Джехангла?
— Боялся, как бы не украли нашу обувь, пока мы в храме.
Йезад сказал, что в храме такое вряд ли может случиться, и спросил, понравилось ли им здесь.
— Да, — хором ответили они.
— Но было бы интересней, если бы подошли к большому афаргану и сами положили сандал в огонь, — сказал Мурад.
— Мне тоже приходило это в голову, когда я был в твоем возрасте.
МАСЛО, ДЖЕМ, печенье, баночки чатни, ачара и других маринадов, два пакета сев-гантия. В отдельном пакете апельсины и большая кисть белого винограда. Мурад с Джехангиром нетерпеливо опустошали большую сумку, раскладывали упаковки на обеденном столе, с блеском в глазах читая этикетки.
Нескрываемая радость детей подлила масла в огонь отцовского раздражения. Йезад догадался, что Роксана рассказала Джалу о ситуации с «Бомбейским спортом». Вот он и явился демонстрировать щедрость.
— Мы пока не зарегистрировались как нуждающиеся в благотворительности.
Джал прижал палец к слуховому аппарату, и Роксана с надеждой подумала, что брат не слышал.
Но он уловил конец фразы.
— Я принес это с любовью, — возразил он, настраивая приборчик. — Если же ты так воспринимаешь мой дар, то можно представить, как ты сурово судишь меня и Куми.
И покаянно добавил:
— Мы заслуживаем осуждения. За то, что перевезли папу к вам.
Эти слова он произнес тихо, чтобы не слышал Нариман.
— Ну, то был подарок с половинкой. Из тех даров, которые ломают людям жизнь.
— Не надо ссориться. — Роксана сделала жест в сторону дивана.
Джал сидел, сложив руки на коленях.
— Ты прав. Она… мы поступили ужасно.
— Она. Ты правильно сказал вначале — она.
— Но я позволил. Я позволил ей убедить меня. А должен был остановить ее.
— А ты мог?
Джал подумал.
— Нет, вряд ли. Она ведь была уверена, что папа несет ответственность за…
Он потряс головой, будто прогоняя воспоминания о тех злополучных годах.
— Насколько лучше было бы простить.
— Бедная, бедная Куми, — вздохнула Роксана. — Теперь уж не исправить.
Джал печально кивнул.
— Знаешь, я вчера разбирал кое-что в гостиной, убрал часть безделушек из горки. Мне вспомнился папин день рождения, и я подумал, что это был последний раз, когда мы всей семьей собрались там.
— И было хорошо, — сказал Йезад.
— По-моему, и Куми была довольна.
Его поддержали-конечно, она была довольна: и время провели хорошо, и обед она приготовила отличный.
— Она любила готовить. Я подумал вчера: а что нам мешало собираться чаще? Это было вполне возможно — и сейчас возможно, нам незачем жить, как мы жили прежде. Поверьте мне. А что касается
