дрогнуло — Люси сделала шаг в сторону. У него оборвалось сердце.
— Я больше не вижу тебя по утрам, Нари, когда веду детей в школу. И на обратном пути не вижу.
— Я занят на работе.
Над крышей пролетел ветерок, по лужице пробежала рябь. Отражение Люси затрепетало. Она снова запела. Нариман молчал.
— Почему ты не поешь? Я тебе больше не нравлюсь?
— О Люси, ты по-прежнему прекрасна, как Милица Корюс.
Люси просияла:
— Это было так давно, Нари, когда мы смотрели «Большой вальс».
— Спустись с парапета, Люси, и мы вместе споем. Честное слово.
Она продолжала петь.
— Прошу тебя, Люси, это не место для пения. Сойди с парапета, любовь моя, и подойди ко мне.
Она неожиданно протянула руку, и он помог ей спрыгнуть. Загрубелая ладонь Люси вызвала у него вспышку ненависти к Арджани. Он повел ее вниз по лестнице. Люси все пела и пела, пока они спускались на первый этаж.
У двери квартиры Арджани Люси повернулась и помахала ему рукой, как всегда делала, когда он провожал ее домой. Прежде чем закрыть дверь, она послала ему воздушный поцелуй. Он поспешно ответил тем же, стараясь заглушить боль в сердце.
Семейство Арджани осыпало его словами признательности, заверениями, что они немедленно свяжутся с близкими Люси, все сделают, чтобы помочь ей. Нариман испытывал только облегчение оттого, что все кончилось благополучно.
Через несколько дней Нариман позвонил Арджани в дверь, чтобы справиться, что сделано для Люси. Мистер Арджани снова рассыпался в благодарностях.
— Я рад вам сообщить, что Люси совершенно здорова! Она нормально ведет себя.
— Но тот ее поступок не свидетельствует о нормальности, ей нужен врач!
— Ну что вы, Нари, каждый может допустить ошибку!
Едва ли справедливо, говорил Арджани, отправить ее в психушку из-за той глупой мелодрамы — в конце концов, большинство женщин в определенный период жизни позволяют себе странные, необъяснимые выходки, ну что делать, тут же все дело в сложностях женской природы, то месячные, то климакс, то еще какие-то женские проблемы. Да что говорить, когда его собственная супруга — Господи благослови ее — после пятидесяти двух лет счастливой семейной жизни иногда делает такие вещи… которые приводят его просто в недоумение. Что касается Люси, то нет никаких претензий к ее работе, она любит детей, она и готовит, и убирает в доме. Отвести ее к доктору и рассказать, что она натворила, так доктор наверняка отправит ее в клинику.
— Лично я, как ее работодатель, считал бы, что злоупотребляю своей властью, — закончил Арджани.
По временам Нариману хотелось взять инициативу в свои руки и заняться лечением Люси. Но исход его стараний было трудно предсказать. Он отлично знал о нечеловеческих условиях в государственных больницах, особенно в психиатрических, где больных держали в зарешеченных клетушках. Если у больного не было семьи, которая хоть как-то присматривала бы за ним, он был обречен на пожизненное заключение. Не желает же он для Люси такой участи?
Но напоминать Арджани о его ответственности он мог. Напоминания делались все жестче, пока в один прекрасный день Арджани не сказал ему, чтобы он перестал совать нос в чужие дела.
— Но я вынужден делать это, — сказал Нариман, — поскольку ваша совесть, похоже, покрыта мозолями.
— Боже мой, кто говорит о совести! Сам мистер Образцовый Супруг!
Йезад сначала пытался вникнуть в смысл Нариманова бормотания, но потом повернулся на бок, к Роксане, и заговорил о том, что ему было приятно повидаться с Джалом и убедиться, что тот наконец проявил хоть какой-то характер.
— Жаль только, что поздно. А то чифа и не вышвырнули бы из собственного дома!
— Кто знает? — вздохнула Роксана. — Все происходит в свое время.
— Ошибаешься, все должно происходить тогда, когда мы этого хотим.
И обнял ее, решив, что пришло время действовать по собственному принципу.
УЛИЦА ЕЩЕ не закипела утренней кашей транспорта и выхлопа, когда Йезад подошел к книжному магазину. Он ощущал перемену, что-то носилось в воздухе, может быть, предвестие декабрьской прохлады, которой уже пора потеснить жару.
Клиент со свеженаписанным письмом в руках с благодарностью склонился к ногам Виласа — по его словам, одними деньгами за такую бесценную услугу не отплатить.
Вилас отстранил его:
— Больше так не делай, а то перестану писать твои письма.
— Простите, Ране-джи, простите великодушно, — смутился тот и поднял ко лбу сложенные ладони.
Вилас жестом показал, что не сердится, отослал клиента и начал пересказывать Йезаду суть проблемы: семья решила продать одну из дочерей. Ей четырнадцать, а замуж ее выдают за шестидесятилетнего вдовца.
— Дед говорит, что ему нужна жена, а вся деревня знает, что он покупает себе рабыню. Семья продает девочку по самой банальной причине — всех не прокормить. Этот, для которого я написал письмо, приходится ей братом, он просит родителей повременить, обещает, что скоро пришлет денег.
Измученный Йезад нетерпеливо слушал очередной рассказ Виласа о жалкой жизни его клиентов. Он чувствовал, что больше не в силах выносить чужое горе и муки.
— Слушай, я нашел выход, — прервал он Виласа.
Изложив свой план вовлечения Капура в избирательную кампанию, он сказал:
— Твоя роль вот в чем: ты идешь в местную ячейку Шив Сены с жалобой на всех этих Санта-Клаусов, которые заполонили Марин-Лайнз и Дхоби-Талао. Объясняешь им, что это вторжение чужеземной культуры, и требуешь их вмешательства. Что головой качаешь?
Вилас рисовал каракули в блокноте.
— Как я могу повлиять на Шив Сену?
— Ты можешь прийти в ячейку с жалобой, как лояльный маратх, как патриот Индии, как верующий индус!
— Я ни то, ни другое, ни третье.
— Сделай вид!
— Допустим, я пойду. Местный главарь Шив Сены не станет устраивать уличные беспорядки. Погромы затеваются по прямому указанию сверху.
— Но ты их можешь навести на эту мысль.
— Не о том ты думаешь.
— В смысле? Ты же сам сказал, что Капуру нужна мотивация.
— Не такая. Не тревожь спящую змею, не дразни дремлющего тигра.
