Дела семейные

Он прошел через двор и поднялся на веранду для омовений. Вымыл лицо и руки, вытер носовым платком, присел, чтобы снять обувь и поскорее войти в безмятежность святилища, где горит огонь. Оставшись в носках, он ногами затолкал обувь под скамью и направился к колоннам. Его остановило смутное чувство дискомфорта: давнишняя привычка подсказывала, что нельзя идти дальше, не совершив обряд кусти.

Но тут оказалось, что он забыл, в какую сторону света должно быть обращено лицо. Молящихся вокруг не было — не на кого было посмотреть. Он припоминал, что это как-то связано с движением солнца; но уже смеркалось, солнце, вероятно, уже зашло…

Наугад повернулся он лицом к парапету, стал распутывать узлы, радуясь, что никто не видит, как неловки его пальцы. Они отвыкли разязывать узлы за спиной. Спереди получалось лучше.

К его большому удивлению, губы сами беззвучно произнесли первые слова молитвы: «Кем на Мазда», — будто он всю жизнь повторял их по утрам и вечерам, не пропустив ни дня. И дальше, дальше: «Ахура Кходаи. Манашни, гавашни, кунашни», — и так до самого конца, когда полагается снова завязать узлы.

Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Сзади послышались шаги ног, обутых в сапаты. Они приблизились. Чья-то рука легла на плечо. Это был белобородый священник, раньше наблюдавший за его колебаниями у входа.

Дастурджи улыбнулся и, не говоря ни слова, развернул Йезада на сто восемьдесят градусов. Йезад умирал со стыда. Интересно, давно дастур смотрит на него? Видел, наверное, как Йезад сражался с узлами, развязывая священный кусти?

Дастур приложил палец к губам, призывая его к молчанию — нить молитвы не должна прерываться мирской речью и ненужными объяснениями.

Йезад кивнул. Рука дастура переместилась с его плеча на затылок и с нажимом прошла вниз до самого копчика.

Трижды повторил дастур это движение. Йезад почувствовал, что рука физически удаляет нечто, вытягивает нити стресса из его истерзанного существа. Затем дастур зашлепал дальше по коридору.

Йезад тщательно повязал кусти. Он был тронут и смущен. Почему дастур растер ему спину? Неужели его проблемы так очевидны, что о них можно догадаться по его измученному лицу и наморщенному лбу?

Йезад двинулся в глубь храма, с наслаждением ощущая мягкость старинного персидского ковра под ногами. Наверняка в храме было градусов на шесть прохладней, чем на улице.

Он остановился у входа в комнатку, где было темнее, чем в зале, через который он прошел. Йезаду вдруг захотелось снять и носки. Он стащил их с ног, запихал в карман и ступил в эту комнатку, примыкающую к святилищу, где за мраморным порогом, который не могут переступить миряне, горит огонь.

В детстве святилище притягивало к себе Йезада. Туда не всякий дастур мог войти — только тот, кто пребывал в состоянии ритуальной чистоты. Маленький Йезад часто представлял себе, как умудряется улизнуть от родителей и мчится внутрь, чтобы провести рукой по огромному серебряному афаргану, который величественно высится на пьедестале, держа языки пламени, то взлетающие вверх, то сникающие в разное время суток. Но это было запрещено. Само приближение к мраморному порогу частных владений священного огня внушало мальчику благоговейный страх — он боялся, что может споткнуться и упасть, и тогда его рука или палец может случайно оказаться по ту сторону запретного барьера, о последствиях чего было страшно и подумать…

В десятке футов от священного порога Йезад уселся на ковер и потер ладони о его мягкую, чуть покалывающую поверхность, внутренне улыбнувшись ребенку внутри себя. Огонь был горкой раскаленных углей, почти бездымных, хотя помещение было густо пропитано запахом сандаловой древесины. Время от времени раздавался громкий треск, и к высокому куполу взлетала искра.

Как тихо, как покойно. И этот огонь, огонь, который непрерывно горит уже сто пятьдесят лет, когда впервые был зажжен… этот аташ-бехрам… тот же, в который глядели его родители, их родители и родители тех… Мысль об этом внушала покой, вселяла уверенность.

Шли минуты. Появилась старуха, на голове покрывало, туго завязанное узлом под подбородком. Положила на поднос сандаловую щепку, с трудом преклонила колени, поднялась и вышла. Йезад подумал, что и ему пора, Роксана будет беспокоиться. Но так не хотелось расставаться с этой безмятежностью. Но можно ведь всегда вернуться сюда. Завтра после работы. Уйти сразу после закрытия магазина, не тратить время на Капура или Виласа, а прямо прийти сюда…

Вошел другой дастур, собрал сандал с подноса и отправился в святилище, опустив налицо квадратный муслиновый плат, заслонивший его нос и рот — человеческое дыхание не должно осквернять священный огонь. Йезад тихонько усмехнулся: ему вспомнились старые шуточки насчет дастуров и бандитов в масках.

Дастур задержался у порога и посмотрел на Йезада. Йезаду сделалось неприятно — неужели дастур прочел его мысли? — но тот указал сначала на рубашку Йезада, а потом ткнул пальцем в сторону огня.

Йезад опустил глаза и увидел, что сандаловая щепка так и осталась в его нагрудном кармане, и священник просто хотел узнать, добавить ли ее к приношению.

— Спасибо, — прошептал Йезад, протягивая ему сандал.

Дастур вошел в святилище — совершить обряд смены геха. Закат, подумал Йезад, начало четвертого геха зороастрийского дня. Он наблюдал за дастуром, который очищал святилище, пьедестал, афарган — ритуальные приготовления перед приношением огню.

Как успокаивает сам вид этих приготовлений, думал Йезад, как покой этого мига наполняет комнату! Откуда берется это ощущение исчезнувшего времени? Какой безмятежностью веет от фигуры в белом, неспешно совершающей обряд с помощью различных серебряных предметов и жестов, исполненных мистического смысла, повторяемых пять раз в сутки с той элегантностью, которая дается лишь совокупной грацией поколений, уже закодированной в плоть и в кровь…

Теперь дастур готов служить огню. Он умело ворошит раскаленные угли, языки пламени лижут его щипцы и разгораются под тихое пение молитв, обнимая сандаловые щепки, которые он собрал с подноса.

И ту, за которую Йезад заплатил пять рупий, вместе с прочими положенную в огонь такими же, как у него, руками. Какая часть огня, какой язык огня питается сейчас его подношением? Да можно ли делить огонь? Да важно ли это?

Дастур приближался к завершению обряда. Он подошел к колоколу, подвешенному в углу святилища, и ударил в него. Первый удар — чистый, громкий и внезапный звук — ударил Йезада в сердце. И рассыпались блестящие цепочки перезвона, заполняя святилище и купол, сумрачную комнатку и зал, всему храму возвещая вступление в новый гех. То был звон жизни, думалось Йезаду, звон надежды, — и его сердце запело вместе с колокольными перезвонами.

Потом все стихло. Дастур с последним поклоном огню собрал пепел в черпак и подал Йезаду. Тот взял щепотку для лба и горла. Дастур приложил руку ко лбу и исчез.

Йезад снова приблизился к святилищу. Огонь горел ярко и сильно, радостно вздымая языки, святилище превратилось в танец света и тени. Йезад помедлил, ощущая неуместность своего поведения, — отчего не склониться перед зрелищем, исполненным такого благородства и прекрасной простоты? Если сейчас он не склонится перед этим, то перед чем ему вообще склоняться?

Он стал на колени, коснулся лбом мраморного порога — и долго не отрывал его.

В большом зале он задержался, чтобы надеть носки, потом вышел на веранду, нашел свою обувь.

Уже стемнело, когда он вышел из храма огня. Тихо прошагал по двору, неся в себе бесценный покой, вернул молитвенную шапочку улыбающемуся мальчику в сандаловой лавке и отправился домой.

* * *

Ложась в постель, Роксана принюхалась и сказала, что от него пахнет сандалом.

— В храме был сегодня, — ответил Йезад.

— Что так вдруг? — осторожно спросила Роксана, радуясь, что в комнате темно и муж не видит