На улице Чехословацкой армии со страшным воем его обогнала «скорая» с вращающимся голубым маяком-мигалкой на крыше, и он вдруг снова вспомнил о матери: возможно, она действительно нуждается в моей помощи, подумал он с каким-то тяжелым предчувствием; он вновь осознал, какую жертву она принесла, отдав им квартиру (правда, теперь мать жила уже не в той «трущобе», что пошла на снос по причине санитарного благоустройства города; получив взамен государственную квартиру в новом районе, она обменяла ее — путем сложных махинаций — на нынешнюю, в центре), лишь бы спасти его семью, которую до того времени всеми силами старалась разрушить. Злость и раздражение, часто испытываемые по отношению к матери, сменялись угрызениями совести и какой-то трогательной жалостью; и сейчас он чувствовал себя неблагодарной скотиной, предпочтя холодный душ незамедлительному визиту к матери, которая, возможно, именно сейчас переживает одну из самых тяжких минут в жизни; он убыстрил шаг.
У «Кристалл-бара» он свернул на Маркушеву улицу, уступив дорогу трем подгулявшим парням; обнявшись за плечи — тротуар был для них слишком узок, — они фальшивыми, жалобными голосами тянули: «Ей, убили, убили, двух хлопцев безвинных, ей, один был Капустой, а другой Урсини. Ей, Капуста, Капуста, много ль вы украли, что вас на веревке вздернуть приказали, ей, вздернуть приказали. Ей, не украли ничего мы, казанок, не боле, ей, казанок, не боле, а ведут нас вешать на быстрицком поле, ей, на быстрицком поле…».[23]
Да, это тебе не шутка — быть вздернутым на веревке из-за одного паршивого казанка, усмехнулся он, входя в подъезд дома; типично словацкий ужас. Он мигом взбежал на третий этаж, отпер ключом дверь и вошел в квартиру. Закрывая дверь, почувствовал какое-то беспокойство: принюхался, раздувая ноздри — с тех пор, как Гелена была в Праге, воздух в квартире при его ночных возвращениях домой всегда был чистый, но сейчас на него сразу же пахнуло тяжелым сигаретным духом. Это подействовало на него так неприятно, что все тело на мгновенье сжалось от мучительного страха: показалось ему, что кто-то стоит за спиной и наблюдает за ним; он медленно обернулся; стекавшие из-под мышек струйки пота едко щекотали кожу.
Лицо растянулось в удивленной, растерянной улыбке. В дверях ванной стояла Гелена, в легком халате, накинутом на свежее обнаженное тело, она расчесывала влажные волосы, а лицо ее было каким-то смазанным, словно снято не наведенной на резкость камерой, оно как бы распадалось, и лишь резко выступавшие скулы кое-как связывали воедино дряблые мышцы…
— Что, камрад, не нравлюсь тебе? — спросила она, пытаясь четко выговаривать слова, затем повернулась небрежно вокруг своей оси — точно манекенщица на демонстрации мод. Халат соскользнул с ее плеч, и длинные, ниспадающие до пояса волосы волнами обвили лицо. Нетвердой походкой она прошла к двери и, опершись о косяк левым плечом, так и застыла на пороге — голая, бронзовая от загара; улыбка на его лице погасла, и у него едва хватило сил лишь нелепо заметить:
— Ты ведь должна была вернуться только завтра.
— Я хотела тебя удивить… понимаешь… приятно удивить, подумала… наверняка не ждет… вот и вернулась на день раньше, — сказала она, с трудом ворочая языком, потом махнула рукой, и лицо ее застыло в тупом, гротескно искаженном подобии улыбки.
— Ты опять пьяная. — Голос Славика дрожал от ярости, чуть надломленной жалостью и разочарованием.
— Ну, камрад, ты же не станешь поднимать шум из-за двух-трех рюмочек… Все равно — твоя вина.
— Что? Какая вина? Какая еще моя вина. Не я же тебя захмелил.
— Тебя дома не было. Не было тебя дома. Как обычно… Тебя никогда нет дома, когда ты мне нужен…
— Когда меня не было дома?
— Никогда тебя нет! И даже сегодня. Если бы ты был… был… да, я немножко выпила. Но почему тебя не было дома, когда я тебе звонила?
— Ты мне звонила? Когда ты мне звонила? И уж во всяком случае это глупо… вот так… прямо в глаза… что ты все время выдумываешь?
— Сразу как прилетела. Я так мечтала, что будем вместе… но тебя не было дома… никогда…
— Постой! — оборвал он ее торопливо. — Ты мне сегодня звонила? Когда?
— Хотела… сразу с аэродрома… но тебя не было… я хотела, чтобы ты приехал за мной на машине, только тебя не было дома, вот я и выпила рюмку джина…
— На какой машине? Что ты несешь? Мы же полгода назад продали ее.
— Правда? — Она поглядела на него с таким искренним удивлением, что он даже не понял в эту минуту: разыгрывает она меня или в самом деле забыла, что мы продали машину; просто была непозволительна такая роскошь — Гелена садилась за руль только тогда, когда порядком напивалась.
— Дело не в этом, — махнула она рукой. — Но тебя не было дома, когда я звонила.
— Во сколько? Ну пошевели мозгами! Во сколько ты мне звонила?
— С аэродрома… до обеда… но тебя не было дома… поэтому я выпила рюмку джина, а потом еще одну…
— Господи! — вздохнул он и опустил лицо в ладони.
— Всего три рюмки джина… а как меня развезло, вот умора, правда? Может потому, что уже отвыкла… в Праге даже не нюхала… тренировка… тренировки не было…
Он молча слушал ее бормотанье и вспоминал долгое, настойчивое названивание телефона, к которому так и не подошел — думал, звонит мать.
— Я был дома, — сказал он тихо.
— Не был! Не было тебя дома! — резко, агрессивно напустилась на него Гелена. — Звонила я долго, и никто не подошел. Но понимаю тебя, камрад, дома тебе было грустно… одному… я не упрекаю…
— Замолчи наконец! — вскричал он, злобно ударив кулаком по стене.
— Ну, ну… каким ты стал грубым, пока меня не было, — сказала она, чуть помедлив, иронично глядя на него из-под приподнятых бровей. — Жаль, что ты не пришел раньше. Хотя бы увидел, что он настоящий мужик.
Он прошелся влажной ладонью по лицу — несмотря на то, что утром тщательно выбрился, уже появилась густая щетина.
— Я что-то не понимаю тебя.
— Я что-то не понимаю тебя, — насмешливо передразнила она его и тут же взорвалась: — Не понимаешь, конечно, не понимаешь, ты никогда меня не понимал. А других понимаешь, да? Фу, глядеть на тебя не могу, просто кишки выворачивает.
— Верю, — усмехнулся он. — Еще бы не выворачивало, когда так нахлесталась водки.
Она злобно топнула ногой.
— От водки мне никогда не бывает тошно! Знаешь ведь хорошо, что могу выпить хоть целый океан… — икнула. — От тебя воротит, понятно? От тебя, а не от водки.
— Может, отложим этот разговор до утра? Когда немного протрезвеешь. Так набралась, что сама не ведаешь, что несешь.
— Ты крыса! Хоть раз в жизни, хоть единственный раз перестань притворяться. Почему, спрашивается, ты на мне женился?
— Потому что любил тебя.
Она истерически засмеялась:
— Потому что любил тебя! Потрясающе! Ты и мертвого рассмешил бы. Комик, прирожденный комик! Тебе бы на эстраде выступать. Выигрывает самый остроумный. Запросто всех взял бы на пушку — они б только рты раскрыли. Потому что любил тебя… Ненавидел меня, — завизжала она. — Так же как и твоя отвратная мамочка. Но та хотя бы не притворяется.
Он недоуменно пожал плечами:
— Почему я должен был тебя ненавидеть?
— Брось кривляться, ну! Ты… ты мерзкий лицемер. Вот тебе! — крикнула она, плюнув ему в лицо. — За то, что всю жизнь меня обманывал.
Он был так ошеломлен, что даже не обтер лица.
— Но не волнуйся! Еще найдется такой, кто меня поймет.
