Славик повел ноздрями; почуял запах яичницы, и из кухни донеслось слабое шипение газовой плиты, к которому вскоре добавилось бульканье кипящей воды.
— Бьюся об заклад, что вы ишшо не завтракали, пан режиссер, — сказала шепелявым голосом старая, сгорбленная женщина с впалым беззубым ртом и маленьким морщинистым лицом, на котором угрожающе торчал загнутый книзу острый нос; казалось, он торчал там только ради того, чтобы на нем могли держаться очки с невероятно толстыми стеклами. На старушке был закрытый передник, да еще бежевая шерстяная кофта, застегнутая на все пуговицы, хотя стояла такая жара, что Славику было тяжко даже в трусах. Наверняка обливается потом, бедняга; он припомнил, что Амалия Кедрова, не снимая, носит эту кофту с прошлого рождества, с тех пор как Гелена подарила ее, и с удивлением подумал: она носит кофту не потому, что ей холодно, скорей всего, это проявление благодарности, должно быть, хочет показать, как ценит наше внимание. Впрочем, что касается Амалии Кедровой, никогда и ни в чем нельзя быть уверенным, может, вовсе наоборот, может, носит она кофту как «укор», потому что чувствует себя униженной и оскорбленной.
— Опять вы нагишом, — сказала старушка, укоризненно глядя на его голую грудь, покрытую редкими волосками, между которыми сверкали мелкие капли пота. — А мой старик был волосатый, чисто обезьяна, — она обнажила десны, визгливо засмеялась, а потом строго, как старый капрал, приказала ему: — Ступайте, накиньте рубашку, не то, глядишь, чахотку подхватите!
Он было попробовал возразить, но, заметив ее хмурый взгляд, лишь робко пролепетал: «Жарища-то какая». — «Уж не напяливайте вы эту вашу срамную спецовку, Такой большой человек, а ходите нешто какой побродяжка…» — и раздраженно хлопнул дверью: уже по горло был сыт ее придирками. По договоренности она должна была «служить» у них три раза в неделю, но сейчас, когда Гелена была в отъезде, приходила почти каждый день, хотя ему-то казалось это совершенно излишним. Всю ее уборку — пропылесосить ковры, протереть мебель, помыть кухонную посуду — он бы играючи сделал за двадцать минут, в то время как старушенция копошилась с этим по меньшей мере два часа, а еще битый час варила и попивала кофе, причем своей болтовней только отнимала у него время. Впрочем, она и приходит сюда лишь бы поговорить, потому как дома скучает в одиночестве и жаждет, чтоб было хоть с кем посудачить, подумал он с неприязнью.
Когда однажды Гелена сказала ему, что наняла уборщицу, он вспыхнул от злобы. Не стыдно тебе перед этой измученной старухой? — орал он как сумасшедший. Если ты привыкла к таким барским замашкам, то на меня не рассчитывай! Отвратительно! Что и кому ты хочешь доказать? Типичные повадки нуворишей! Моя мать всю жизнь гнула спину, да, представь себе, одно время даже уборщицей работала! А теперь мне прикажешь нанимать уборщицу?
Но Гелена все перевернула с ног на голову. В конце концов оказалось, что уборщицу она наняла вовсе не для своего удобства, а это был, в сущности, с ее стороны благотворительный жест. Якобы та сама предложила ей свои услуги, поскольку на пенсию, которую получает, не так-то легко прожить, и потому эти его денежки еще как ей пригодятся. Он пытался объяснить, что речь идет не о деньгах, но Гелена вообще не дала ему договорить.
И кстати, да будет тебе известно, она убирается не только у нас, но и у всеми уважаемого товарища доцента Варади, и еще, кажется, в двух-трех домах. Так что будь любезен, заткнись, потому что в нормальной жизни ты ни черта не понимаешь. Жизнь — это нечто другое, чем когда ты расставляешь перед камерой своих размалеванных идиотов и приказываешь им пороть всякую чушь из своих кретинских сценариев, которые так успешно и на полном серьезе кропаешь. Иди ты, знаешь куда, а если уж тебя мучит совесть, так лучше накинь ей сотню или перестань снимать эту хреновину и начни делать что-нибудь путное, полезное. Ну отправь же наконец этих словацких графинь, княгинь и герцогинь на какую-нибудь фабрику или в коровник… Ну ладно, камрад, извини, ты же знаешь, я говорю это не то чтобы всерьез… я же знаю, что у тебя уже в печенках сидят все эти салонные штучки-дрючки, что ты с радостью занялся бы современностью… А со старухой Кедровой не умничай! Если тебя мучит совесть, что ты ее эксплуатируешь, успокойся и выбрось все из головы. Она прикидывается такой жалкой и несчастной, но даю голову на отсечение, что в матрасах у нее столько грошей, что тебе до смерти не выколотить. Ноет, ноет, а под сурдинку ржет над нами — раз они такие идиоты, пускай гонят монету. Вот такие дела, камрад…
Туда-растуда твою птичку, когда продираешься сквозь Геленину логику… мысли его прервало настойчивое на-званивание телефона.
— Это звонят милоспани,[6] — заглянула в дверь Кедрова. — По- быстрому оденьтеся, не разговаривать же вам с ними нагишом, они на это больно чувствительные.
Он натянул джинсы, несмотря на запреты старой Кедровой, для которой они были «срамной спецовкой, в какой ходют нешто побродяжки», и, хотя телефон без передыху названивал, спокойно стал рыться в шкафу в поисках рубашки.
Завороженно уставился на Геленино вечернее платье; оно было из шелковой парчи грязно-розового цвета, сшитое в романтическом стиле, с пышно собранными рукавами и сильно расклешенной юбкой. Купил он его из чистого озорства. Знал ее вкус и понимал, что она никогда это платье не наденет; просто хотел проверить, насколько серьезно она относится к своим принципам; самыми излюбленными ее словечками в ту пору были ПРИНЦИПИАЛЬНО и АБСОЛЮТНО.
Подарки, которыми мы хотим по-настоящему порадовать любимого человека, принципиально должны быть абсолютно бесполезными, утверждала она с обезоруживающей непосредственностью. Он до сих пор так и не разобрался, искренно ли она радовалась этому платью или просто изображала радость, чтобы оставаться верной своему принципу абсолютной бесполезности истинных подарков. Во всяком случае одно он знал точно — это платье она ни разу не надела.
Наконец он вытащил из шкафа легкую летнюю рубашку палево-красного цвета. Телефон продолжал упрямо названивать — это значило, что Кедрова была несомненно права: звонят «милоспани», как она называла его мать. Наверняка это мама, кто еще так долго торчал бы у телефона, если никто на звонок не отзывается. В этом названивании ему явственно чувствовалась материнская властная настойчивость, более того, возмущение: как это можно не поднимать трубку, когда звоню Я — Алжбета Славикова! Взглянув на часы, он утвердился в своем предположении: в это время мать отправлялась за покупками и никогда не забывала позвонить ему из телефонной будки рядом с магазином самообслуживания.
Он знал, что мать до сих пор не примирилась с его женитьбой, хотя в последнее время словно бы покорилась судьбе и впала в летаргию; или ее уже утомила многолетняя враждебность?
С первой минуты знакомства отношения между нею и Геленой странным образом усложнились.
Барлова? — спросила мать настороженно и чуть попятилась; словно уже одно это слово[7] вызвало в ней недоверие.
Да, Барлова. Гелена Барлова, повторила Гелена, недоуменно глядя на мать.
Странная фамилия.
Вам не нравится? Какая уж есть, я не виновата, Гелена рассмеялась, смех был спонтанный, заразительный, Славик присоединился. Но, увидев выражение материнского лица, виновато умолк. У матери был такой вид, будто их смех больно ранил ее, будто даже он, сын, потешается над ней, постыдно предает ее.
Извините, пани Славикова, сказала Гелена, видите ли, это слово действует на некоторых удручающе. Поэтому я смеялась.
Не понимаю. Какое слово?
Барла. Барлова, ответила Гелена и снова коротко, нервозно рассмеялась.
Положение ухудшалось, теперь мать и вправду обиделась. Гелена умолкла, опустила уголки губ, как- то горестно подернула плечами и закурила сигарету. Да, горестно, но почему-то получилось резко, раздражительно, злобно; будто мать действовала ей на нервы.
Много курите? — спросила мать, но это прозвучало скорей обвинением, нежели вопросом.
Достаточно, отрезала Гелена. Она покраснела и раздраженно добавила: А случается, и выпиваю. Вызывающе поглядела на мать: Что вам еще угодно узнать, товарищ следователь?
Мать резко дернулась всем телом, словно Гелена вонзила ей нож под ребра, у нее задрожали, посинели губы.
