внимания своей внешности, ходила чаще в кино, в театр, но все это было лишь слабым утешением в ее удручающем одиночестве и вовсе не заполняло жизни, не привносило в нее смысла. Пожалуй, спасением для нее мог бы стать какой-то мужчина. Со смерти отца прошло уже восемь лет, и — что поделаешь — кровь не вода. Но мысль, что мать действительно могла бы с кем-то сойтись, вызывала в нем брезгливость, казалась недостойной, просто кощунственной.
Он понимал ее, искренне жалел, но в его жалости и понимании не было места для чужого мужчины, которого — страшно подумать — еще пришлось бы называть ОТЦОМ. Когда Гелена наконец решила оставить ребенка, он воспрянул духом — это могло бы стать для матери выходом. Пожалуй, это ей и нужно, она именно этого жаждет, хотя из гордости и ложного представления о собственном достоинстве сама в этом никогда не признается. В первые минуты, когда он сообщил ей, что она станет бабушкой, ему показалось, что в своем расчете он не ошибся. Мать долго молча смотрела на него, бледная, дрожащая, словно пыталась преодолеть какое-то тяжелое душевное потрясение; глаза заволоклись слезами. Он горячо обнял ее, она приникла лицом к его плечу, всхлипывая точно счастливый ребенок, получивший под рождественскую елочку желанную игрушку. Он успокаивающе гладил ее по волосам и, переполняясь радостью, говорил себе: Наконец, наконец лед разбит, наконец она сбросила с себя панцирь. У него не было сомнений, что уж теперь она примирится с Геленой и внук внесет в ее душу мир и покой.
Боже, как он был наивен!
Она перестала плакать и с перекошенным от горя лицом сказала: Это ужасно! Неужели я и вправду такая старая? Ужасно, ужасно, повторяла она, а потом распалилась: Нет! Нет! Нет! — выкрикивала она, словно этим отрицанием хотела противостоять неумолимо текущему времени: Господи, если б хоть ребенок был не от этой потаскухи.
— Ну я так и знала, что вы опять напялите эту спецовку, — вывела его из задумчивости Амалия Кедрова, презрительно оглядывая его джинсы. — Я на вас дивуюся, такой знатный господин, столькими людями заправляете, а одеваетеся хуже некуда. Как вас другие могут уважить, коль сами себя уважить не можете. Что говорить, по одежке встречают, хотя какой бы ни был режим. Вот поешьте железа, — указала она на кухонный стол, где был приготовлен завтрак — шпинатный соус и яичница из трех яиц. — Знаю, ничего в нем хорошего нету, но железо вам теперича пользительно.
— Спасибо, пани Кедрова, — сказал он торопливо и, пересилив себя, начал есть. Уже при одном виде шпината, который Кедрова называла не иначе, как «железо», его затошнило. Но уж лучше съесть, а то от нее вообще не избавишься.
Амалия Кедрова, как и водится за старыми людьми, любила поговорить о том о сем пространно, обстоятельно, часто теряя нить разговора, перескакивая с предмета на предмет, но при этом была очень обидчивой, и если ей казалось, что человек, с которым она разговаривает, тяготится ею, надувалась и начинала брюзжать пуще прежнего. Славик не привык общаться с людьми в изысканной, деликатной манере, разговор с Кедровой обычно очень быстро приедался ему, и потому сейчас, желая поскорее закончить его, он сказал:
— Представляете, чтo сегодня ночью мне снилось? Будто у меня выпали все зубы.
Толкование снов было ее страстью, но для этого — как он знал — ей обычно нужен был сонник; память уже не служила ей настолько, чтобы она немедля могла вспомнить смысл всех снов, содержащих невероятное множество оттенков.
— И впрямь вам это снилось? — чуть погодя спросила она его недоверчиво.
— Правда, — подтвердил он с чистой совестью. Под утро он действительно пробудился от страшного сна, из которого запомнил одно: у него выпали все зубы.
— Гм. Зубы, зубы… — шамкала старуха, и на лице ее отражалась глубокая сосредоточенность. Немного помедлив, она вздохнула и покачала головой: — Надо глянуть в сонник. Пойду-ка шшас маленько приберусь, а то тута бог весть что… Когда Еленка приезжает из этой Праги?
— Завтра вечером, — ответил Славик. Если для Кедровой мать была «милоспани», Гелену она называла не иначе, как Еленка. Он напрасно ломал себе голову, почему она называет их именно так, но в конце концов, если ей так нравится… слава богу, отвязалась… вот она уже с пылесосом тащится в гостиную. Он, кисло поморщившись, отодвинул тарелку с недоеденным завтраком. Захотелось пива, чтобы перебить неприятный вкус шпината.
— Пани Кедрова, — закричал он, но тут же сообразил, что старуха его не слышит: кроме глухоты ей мешал еще и гул пылесоса. Он подошел к ней, она обернулась, только когда он коснулся ее плеча. — Пани Кедрова, — повторил он, но старушка указала пальцем на ухо и покачала головой. Славик нагнулся, выключил пылесос.
— Чего изволите, пан режиссер?
— Слетаю в «Смиховскую» пивка выпить. Если кто позвонит, скажите, пусть перезвонит, — он поглядел на часы, — примерно в одиннадцать, хорошо?
— Ага. Позвoните в одиннадцать, ладно.
— Нет, нет. Я не позвоню. Если мне позвонят, когда меня не будет, пусть перезвонят в одиннадцать. Понятно?
Кедрова призадумалась, потом кивнула:
— Ага. Воротитеся в одиннадцать. Будь сделано.
— Спасибо. — Он улыбнулся этому ее «будь сделано» и быстро ушел.
2
Стоило ему усесться в «Смиховской пивной» на свободное место, как к нему тотчас подкатил маленький, толстый мужчина лет пятидесяти с носом картошкой и круглой лысиной на макушке, блестевшей, как увеличенная во много раз пятикроновая монета. Это был его знакомый — доктор Бутор. Работал он в патологоанатомическом отделении, а проще сказать — в прозекторской, где занимался — как сам говорил — тем, что разымал на составные части покойников, отошедших в мир иной с помощью своих ближних. Иными словами, производил судебно-медицинские экспертизы. Сверх того, страстью всей его жизни было кино и телевидение. Поскольку ему не удалось осуществить голубую мечту молодости — пойти по стезе профессионального актера, — он компенсировал это хотя бы тем, что пристально следил за объявлениями о киноконкурсах. И терпение его в конце концов было вознаграждено: несколько раз он снимался в массовках. Узнав однажды, что человек, которого он встречает в «Смиховской пивной», — известный режиссер с телевидения Петер Славик, он счел это поистине перстом провидения и с той минуты стал его восторженным поклонником. В скором времени доктор Бутор даже убедил Славика, что его внешность на девяносто процентов гарантирует успех телевизионной постановки: ведь зрителям уже до черта надоели профессиональные актеры, которые своими наскучившими физиономиями разве что отравляют трудящимся вечера у телеэкранов. Славик — отчасти для того, чтобы отвязаться от Бутора, но отчасти и потому, что в какой-то мере был согласен с ним, — уже раз-другой занял его в мелких, незатейливых эпизодах. Доктор Бутор появлялся на экране на несколько минут, главным образом в ролях извозчиков, кучеров фиакров, швейцаров, грузчиков или тюремных надзирателей.
Сегодня Бутор, по своему обыкновению, с места в карьер стал рассказывать о пикантном случае, с которым столкнулся в последний раз при исполнении своих профессиональных обязанностей.
— Анатомировали мы ребенка, так сказать, новорожденного, но, естественно, мертвого, — заржал он и отхлебнул пива. Отерев со рта пену, доверительно наклонился к Славику — тот неприязненно отодвинулся. — Одна бабенка, между нами, пан режиссер, чертова бестия… так, значит, чтоб не задерживать вас, знай твердила, что у нее был самопроизвольный выкидыш. Работала уборщицей в одном ночном заведении, — он подмигнул левым глазом и ухмыльнулся, как человек, которого на бога не возьмешь, — не трудно себе представить, что жила она не на одну зарплату. — Взмахом руки он заказал себе еще пива и продолжал: — И вот под утро, как только этот вертеп закрыли, — поднял указательный палец, — под утро, вообразите, чем это она там занималась всю ночь, уборщица, — взял у официанта бокал пива, одним глотком опорожнил его до половины, — да-с, чем это она там занималась всю ночь, — он снова заговорщически подмигнул, расстегнул рубашку до самого пупка, мятым, несвежим платком вытер пот со лба
