концов это не важно, главное, что мы понимаем друг друга, главное, что он уважает меня и… кажется, даже немножко неравнодушен ко мне… смешно, право.
Они пришли точно в пять — на полном серьезе, как и договорились, — и первое впечатление, которое произвел на него Виктор Ружичка, подтвердило его ожидания: в самом деле — «ликвидатор». Мощный орангутанг с низким лбом, обожатель его матери. Кроме стыда, Славик почувствовал и какое-то горькое удовлетворение, даже, можно сказать, злорадство: как постелишь, так и поспишь, получила, что хотела, памяти об отце тебе было мало? Что ж, достойная награда, орангутанг! А Виктор Ружичка словно бы хотел усугубить обманчивость первого впечатления — он не только походил на орангутанга, но и вел себя подобным же образом. При знакомстве он что-то промямлил, точно был не в ладах с нормальной артикуляцией, но Славик великодушно простил ему: он понимал, что «ликвидатор» страхового общества несомненно испытывает замешательство. Он ведь собирается просить руки одинокой матери режиссера Славика. Да, именно такое было впечатление, пока Виктор не раскрылся. А уж потом Славик совсем сбился с толку: Что это значит? Мать обманула его? Умышленно хотела навязать предвзятое суждение о своем обожателе? Или решила приятно его поразить?
А может, Виктор обманул мать: актерствовал перед ней, играл роль стыдливого человечка, чтобы потом посмеяться над ними обоими?
Или же мать и Виктор договорились подшутить над Славиком, чтобы хотя бы так — движимые благородными помыслами — развлечь его.
Это им удалось, признал он.
Да, я либо презираю людей, точно они мизинца моего не стоят, либо подозреваю их во всяческих кознях против меня, именно потому, что они не стоят моего мизинца. Сейчас самое время — прийти в норму, самокритично усмехнулся он; надо расслабиться, Виктор прав — будто нет у меня более серьезных забот…
И вдруг ему показалось, что празднование дня рождения матери обернулось приятной беседой в кругу семьи. Славик перестал быть чванным, мелочным, смешным идиотом, и Виктор Ружичка оценил этот жест доброй воли: он тоже перестал говорить, точно словарь иностранных слов, перестал изображать из себя независимого, снисходительного хозяина и с нескрываемым облегчением признался, что как ни претило ему, но он вынужден был каким-то образом защищаться, поскольку Славик вел себя так, словно перед ним обезьяна, а не Виктор Ружичка, шестидесятидвухлетний, симпатичный, жизнелюбивый доктор прав, в настоящее время вышедший на пенсию, но подрабатывающий в качестве «ликвидатора» на договорных началах в государственном страховом обществе; до ухода на пенсию он был юристом одного братиславского рекламного предприятия.
Впрочем, все равно они взяли его на пушку, почему мать сразу не сказала, что ее обожатель не обыкновенный «ликвидатор», а «ликвидатор» с квалификацией юриста; если она собиралась приятно поразить его, могла бы выбрать и более подходящий момент, вы только поглядите на нее, похоже, она еще гордится этим, как довольно она ухмыляется: это ведь полная для тебя неожиданность, правда? Здорово мы тебя разыграли, уж не думаешь ли ты, миленький, что я не знаю себе цену… А впрочем, при данных обстоятельствах это даже симпатичный шаг с ее стороны, она обеспечила его юрисконсультом, разве не так? Он нам еще может здорово пригодиться, вот именно, надо воспринимать все в более радужном свете…
И он действительно попробовал воспринимать все в более радужном свете, но продолжалось это лишь до той минуты, пока он с неприязнью не осознал, что этих двух пенсионеров связывают куда более сильные и тесные узы, чем ему поначалу казалось. Он с беспокойством слушал их разговор; нет, волновали его не слова, они говорили о вещах незначительных, по сути, о всякой чепухе, но как они говорили — с полным пренебрежением к окружающему. Словно существовал их мир, доступный только им двоим и никому больше; они понимали друг друга почти без слов, с полунамека, сопровождаемого неприметными, но красноречивыми жестами и взглядами, и потому их банальный разговор приобретал для непосвященного наблюдателя какой-то особый, волнующий смысл; казалось, будто они что-то утаивали от него. Пожалуй, она и вправду втюрилась, спаси нас господи и помилуй, в таком разе ей уже нет доверия. Кто знает, не помрачит ли рассудок поздняя любовь даже такому здравомыслящему существу, как мать. Юрисконсульт, надо же, туда-растуда твою птичку, лишь бы она не зашла слишком далеко, лишь бы не стала с ним консультироваться раньше времени.
И снова, как верный, привязчивый кутенок, стало досаждать ему подозрение, не сказала ли мать Виктору больше допустимого? Не сказала ли она ему всего? Ерунда! Нельзя же предполагать, что она могла настолько довериться чужому человеку, так предать родного сына? Правда, для нее это уже не чужой человек, тут нет сомнений, это удивительное поблескивание покрасневших глаз (от жары или от горя?) выдает ее больше, чем слова. Когда-то так же она смотрела и на отца: застенчивая нежность, восхищение и собственническое, спокойное осознание своей власти, исходящее из уверенности, что достаточно лишь ничтожного движения мизинца и этот мужчина, впечатляющий своей звериной, неукротимой силой, станет ручным. (Хотя Виктор Ружичка наружно ничем не походил на отца, одно качество их единило: отец тоже впечатлял какой-то затаенной силой — силой жилистого, худощавого, даже костлявого мужчины, казалось, будто его сложение и внутренняя энергия были не в ладу друг с другом, будто стены котла были слишком хрупкими, чтобы противостоять давлению пара изнутри; силой, что проявлялась в прерывистых нетерпеливых движениях, беспокойных жестах, создававших впечатление чего-то незавершенного, словно это были лишь короткие обрывки эпопеи; силой, что дремала под наружным покровом, не проявляла себя до конца, и потому вызывала ощущение постоянной угрозы, словно могла в любую минуту, непредвиденно, пробудиться в разрушительном взрыве, которым сама же себя и погубит.) Да, в глазах матери сквозило сознание уверенности, что она безотказно и надежно правит тем, кто выглядит неуправляемым; то было выражение укротителя хищных зверей.
Но Виктору Ружичке, казалось, это вовсе не мешает. Казалось, он доволен не только своим уделом укрощенного зверя, но и своим укротителем, нет, он и не думает сердиться, он лишь слегка иной раз потешается над этим. В такие минуты он невольно улыбается, но не презрительно, нет, а просто с мягкой иронией; рот у него тогда еще больше растягивается, губы суживаются, паутина морщинок, разбегающихся от уголков глаз, становится еще глубже, и на лице появляется выражение ласкового, снисходительного удивления: ну не чудо ли это? Эта особа, которую я мог бы «ликвидировать» одним чохом, думает, что правит мной, и как ни странно, она действительно правит мной, и меня это радует, ей-богу, это замечательно и несказанно мило.
И Славику вдруг кажется, что было бы куда естественней, если бы их связывало лишь это «недостойное» животное влечение, да, это было бы безопаснее — для него. Он ведь, собственно, и не знает, на каком он свете. Надо бы ему определить, до какого предела она раскрылась перед Виктором, насколько поделилась с ним своим (их) тяжким бременем. Почему они так тщательно избегают всякого упоминания о Гелениной смерти? Только ли из деликатности? Не хотят напоминать ему о «страховом инциденте»? Или… да, право, не забыть бы рассказать ей о Плахом, это важно, очень важно, нам придется выработать запасной оборонительный вариант: я заходил домой, но Гелена была уже мертва; будь что будет, но мы с тобой оказались в одной упряжке и должны держаться друг друга, мы — товарищи по оружию. Мне нельзя в ней сомневаться, она безусловно не продала меня, это всего лишь моя треклятая подозрительность рисует все в черном свете.
Но, впрочем, понятно, что материна внезапная перемена вызывает в нем беспокойство, сомнение и настороженность. Кто мог думать, что она так низко падет на старости лет? Пуританка, которая в Горном Лесковце ничтоже сумняшеся пробиралась ночью на балкон, где он был с Яной, подгоняемая ужасом, что под ее кровом совершаются вещи «ненормальные», какие могут происходить «единственно» между супругами, «что бы люди сказали». А сейчас? Под отцовскую перину кладет пижаму разведенного «ликвидатора»; да, здорово она распоясалась — ничего не скажешь! А он, проницательный энтомолог, не изучил процесса ее перемены и, что еще хуже, вообще не заметил его; так может ли он теперь знать, где пределы ее лояльности? Он дал маху — слишком доверился ей. Недооценивал действенность испытанного девиза: «Доверяй, но проверяй!» И вправду, надо глядеть в оба, доверчивость может довести его… туда- растуда твою птичку, у него ведь еще один сюрприз для матери, ну и денек нынче выдался, одному богу известно, что еще выплывет…
Да, конечно, он должен ей пересказать разговор с Гелениной сестрой Катариной Барловой, то бишь
