безнадежно и без помощи ему не спастись.
— Пан режиссер, вы действительно ту ночь провели у своей матери и вообще не были дома?
— Не был! — выкрикнула мать.
— Я спрашиваю не вас, пани Славикова!
Славик перевел взгляд на мать, точно заранее хотел извиниться за слова, которые сейчас произнесет, но, прозрев ее несломленную волю сопротивляться до конца, вдруг понял, что совершит непростительное коварное предательство, если ее, неподготовленную и потому безгранично ранимую, поставит лицом к лицу с неизбежностью принять поражение. Он подошел к ней, мысленно проклиная себя за трагическую, непоправимую ошибку, которую допустил, не предупредив ее об опасности, грозящей их первоначальному плану защиты (но разве я мог предполагать, что события приобретут столь рискованный оборот?), слегка погладил ее по волосам, по блестящим светло-каштановым волосам, по этой маске, под которой скрывались ее натуральные, черные волосы. И вдруг сердце его сжалось от бесконечной печали и отчаяния, как в ту минуту, когда он узнал от доктора Бутора, что Гелена была беременна и он убил ее по ошибке, в силу вопиющего недоразумения, столь чудовищно обезобразившего жизнь, эту единственную жизнь, что дана нам лишь раз, но мы уничтожаем ее взаимным непониманием, бессмысленно и понапрасну, точно играем перед камерой, бах-бах, и мы падаем замертво, но, по счастью, режиссер говорит: попробуемте-ка еще раз, и мертвый воскресает, и камеры вновь начинают жужжать, пока режиссер не кивнет с довольством: добро, эта смерть подходящая, она убеждает, но человек — может статься — вдруг обнаружит, что нет режиссера, способного воскресить мертвого; ПОКОНЧИМ ЖЕ С ЭТОЙ ИГРОЙ НА ПУБЛИКУ, иначе мы никогда не узнаем друг друга, сорвем с себя маски, пока не поздно, чтобы лучше понять друг друга — в жизни, не в смерти, и я хочу жить, потому что убил Гелену по ошибке, не поняв, что она опять всего лишь играла, да, я хочу жить, хотя отчасти и виноват в ее смерти, я хочу жить, и ты должна мне помочь, родная моя, ты должна доверять мне и во что бы то ни стало быть сильной, ведь без тебя я погибну. А вслух он сказал:
— Да, я был дома.
Резко, словно укушенная ядовитой змеей, мать вырвала руку из его ладони. Она впилась в него изумленно расширенными глазами; и он с ужасом осознал, что она не поняла его; на ее лице под размазанной красной помадой, под растекшимися румянами, на ее лице, жеваном, точно белый в кровавых пятнах платок, появилось выражение болезненного, презрительного разочарования. Медленно, с невероятным усилием, опираясь обеими руками, она поднялась с кресла и, едва переводя дыхание, попыталась в последний раз в бессмысленном отчаянии возразить:
— Он лжет, товарищ капитан… Он был… всю ночь… у меня.
Она протянула руку к стакану с содовой водой, но вдруг зашаталась и плавно, точно в замедленном изображении на экране, словно кто-то подсек ей колени, опустилась наземь, на толстый и мягкий сочно- зеленый ковер.
Виктор Ружичка вскочил с кресла.
— Бета! — Он склонился над ее неподвижным телом и нежно коснулся ее мятого, белого, как у клоуна, лица. — Воды! — крикнул он.
Капитан бросился в ванную, а Славик вдруг почувствовал себя здесь совершенно лишним.
Резкий напор ветра настежь распахнул приоткрытые окна; сзади, в Гелениной комнате, задребезжали оконные стекла. Славик подошел к окну. Воющий ветер сотрясал телевизионные антенны, раскачивал провода на крышах, срывал листья с одиноко растущего дерева, пробившегося сквозь асфальт тротуара.
Ветер бешено метался по улице, с любопытством задирал юбки женщинам, суматошно бегущим с набитыми хозяйственными сумками, злобно опрокинул детский велосипед, прислоненный к стене противоположного дома, озорно поиграл со шляпой слепца-старика, который в бессильной злобе стал грозить ему палкой.
Лучи, источаемые сокрытым, едва ощутимым солнцем, с трудом прорывались сквозь облака и кровавым червонным заревом разжижали их чернильную окраску.
В городе, залитом ядовито-фиолетовым полусветом, на внезапном сквозняке хлопали открытые двери, а из окон над улицами выплескивались белые занавеси, словно флаги, выставленные в знак капитуляции. Гроза застигла большинство людей врасплох, несмотря на то, что разразилась в точном соответствии с прогнозом погоды.
Лишь сейчас люди торопливо закрывали окна.
— Поедемте, пан режиссер, — услышал Славик голос капитана.
— Я хочу присутствовать, — сказала мать.
Она уже снова сидела в кресле, съежившаяся, с потухшими глазами, казалось, она по-прежнему ничего не понимала.
Славик подошел к ней. Ее холодная, влажная помертвелая ладонь беспомощно лежала в его руке, но минутой позже он ощутил едва заметное, легкое пожатие пробуждавшихся к жизни пальцев: я еще слаба, но все пройдет, я соберусь с силами.
— Вы очень взволнованы, — заметил капитан.
Мать выпрямила спину. Еще крепче сжала пальцы сына и упрямо повторила:
— Я хочу присутствовать.
Славика залила горячая волна нежной благодарности и восхищения.
— У нее есть на это право, — послышался голос Виктора Ружички. — У нее есть на это право. В качестве опосредствующего элемента.
Гроза с грохотом выстрелила в оконное стекло первую порцию мелких белых дробинок: пошел град.
16
Капитан Штевурка сидел за массивным канцелярским столом, всю доску которого покрывало матовое стекло; сзади стоял огромный сейф. На его дымчатом, стального оттенка фоне почти совсем не выделялся серый костюм капитана; казалось, душный зной, неподвижно висевший в воздухе (лопасти вентилятора почему-то не вращались), его вовсе не смущает: пиджак был застегнут на все пуговицы. Вероятно, он оделся так, чтобы я воспринимал его как неприметную часть интерьера, усмехнулся Славик язвительно, он стремится притупить мое внимание, надо быть начеку, не попадаться на удочку, этот мужичок, видать, не привык импровизировать, у него наверняка все выстроено заранее. Славик с опаской подумал, что в руках у капитана и другие козыри, он, конечно, прервал допрос в квартире отнюдь не из чувства деликатности. Показания Плахого, должно быть, не единственный и не последний козырь, кто знает, какие карты у него еще в сносе.
И все-таки перемена обстановки помогла Славику: удрученность, которую он испытывал в своей квартире, где все напоминало ему мгновения ночного кошмара, исчезла. Сейчас главным образом его тревожила мать. Она оцепенело сидела на стуле, вновь тщательно накрашенная, губы крепко сжаты, руки сложены на коленях, вид у нее был отсутствующий и неприступный, словно она сидела в одном купе с людьми, с которыми у нее нет ничего общего; словно оказалась здесь по чистой случайности, по досадному недоразумению, и как только поезд остановится на ближайшей станции, она тотчас свяжется по телефону с министром путей сообщения, которому таки придется расследовать дело и наказать — в назидание другим — тех, кто повинен в этой неурядице.
Истекло уже десять минут, но ничего не происходило. Капитан предложил им кофе и сигареты — чашкой кофе они не пренебрегли, но от сигареты мать отказалась, а Славик демонстративно закурил собственную «спартину». Похоже было, будто они собрались на дружескую беседу в узком семейном кругу (или — учитывая типичную канцелярскую обстановку — на рабочее совещание); не было с ними лишь Виктора Ружички, теперь его заменил подпоручик в форме, с которым Славик познакомился еще в то утро, когда «ничего не предполагавшая 79-летняя старушка Амалия К. обнаружила в квартире Петера С., 31 года, тело 35-летней Гелены Б.».
— Ну что ж… — Капитан перестал просматривать папку с документами, внимательно оглядел их обоих,
