словно проверял, готовы ли они приступить к делу, потом ненадолго замолчал, будто какая-то внезапно осенившая мысль заставила его изменить первоначальное решение: — Ну что ж, я полагал, что мы проведем очную ставку по всем правилам, но, принимая во внимание обстоятельство, что пан режиссер признал свою причастность к месту преступления, а вы, пани Славикова, изменили свое первичное показание… надеюсь, вы не передумали за это время… — Он снова умолк, словно хотел дать матери возможность что-то сказать, но она, должно быть, не сочтя нужным как-то откликнуться на его слова, продолжала равнодушно пялиться в стену. Славик не мог определить, слушает ли она вообще, о чем здесь говорится, и сознает ли в полной мере грозящую опасность. Он решил вывести ее из этой летаргии и потому нетерпеливо, с настойчивостью, обращенной к ней, прервал капитана:
— Я сказал, что я там был, но Гелена была уже мертвая. Что еще вас интересует?!
Оживившись, капитан спросил:
— Надеюсь, вы не думаете, что тем самым вы ответили нам на все вопросы? — Он перегнулся через стол и с неожиданным упором продолжал: — Ну хотя бы… почему вы не сказали нам об этом сразу? Почему вы так долго водили нас за нос? Почему вы признались в этом только после свидетельства таксиста…
— Таксиста?
Капитан и подпоручик с любопытством уставились на него, очевидно не понимая причин его изумления.
— Да, я ведь вам еще не сказал… — донеслись до него слова капитана, но в голове непрестанно вертелось лишь одно слово — «таксиста». Он заметил, как подпоручик по указанию капитана стал листать бумаги, а потом услышал и его слова: «Альберт Майер…», но при этом не мог избавиться от навязчивой, бессмысленной, абсурдной мысли: Плахи опять меня предал, опять подставил меня, обманул, не оправдал моих ожиданий… «Альберт Майер… ночью… видел, как вы входили в подъезд вашего дома»… этот оболтус меня не выдал…
— Не понимаю, что вас так взволновало, — заговорил капитан с каким-то озабоченным удивлением. — Вы знаете этого Майера?
— Нет. Не припоминаю, — наконец опомнился Славик. Но в уме все еще не переставала звучать болезненная бессмыслица: этот оболтус опять меня предал! Да, именно то, что Плахи не выдал его, воспринималось им как вопиющее предательство: оболтус опять не оправдал моих ожиданий. Чушь какая- то, я же вбил себе в голову, что никто другой, кроме Плахого… боже, я просто становлюсь чудовищем…
— …почему, говорю, вас это так взяло за живое. Вы в самом деле его не знаете?
— Нет, не знаю, — повторил Славик.
— Странно… Он ждал у «Кристалл-бара» какого-то пассажира и случайно заприметил, как вы шли домой. Сказал, что несколько раз возил вас, потому и запомнил. Надо ли мне снова прочесть его показания?
— Спасибо. Не нужно. Но мне это кажется довольно странным. На основе непроверенных показаний вы…
— Естественно, что ему придется вас идентифицировать, — поспешил объяснить капитан. — Но это, так сказать… процессуальные вопросы… конечно, если угодно, вы можете опротестовать способ, каким мы ведем эту… беседу, — после недолгого молчания, которым Славик так и не воспользовался для выражения своего протеста, капитан продолжал: — Таким образом, в настоящий момент, мне представляется куда более существенным ваше признание… что вы были там… чем все прочее… Или вы хотите изменить свое показание?
— Нет! Я был там! Но Гелена была уже мертвая. Сколько раз я должен вам повторять?
— Вот оно что…
— Не смейтесь надо мной! Вы думаете, мне легко об этом говорить?
— Вы в самом деле… крайне чувствительный. Я и не думаю смеяться над вами. Только мы все время ходим вокруг да около. Я снова вынужден задать вам тот же самый вопрос: Почему вы сразу не сообщили нам, что обнаружили ее? Или хотя бы утром… Сокрытие преступного действия… убийства… пан режиссер, это не пустяк…
— Я вас понимаю, но попробуйте войти в мое положение, — заговорил он тоном искренне кающегося грешника, хотя и сознавал сам, что слова его звучат не очень-то убедительно. Лицо капитана выражало лишь профессиональную вежливость, подпоручик, похоже, с трудом сопротивлялся скучающему зёву; пожалуй, только мать проявляла некоторый интерес. Вдруг он почувствовал настойчивую потребность убедить их, преодолеть эту стену недоверия и начал торопливо, сбивчиво, нервно жестикулируя руками, рассказывать: — Поймите же, каково было мое положение… понимаете… когда я пришел ночью домой и увидел Гелену… она лежала там мертвая… разумеется, я должен был вам сообщить… но я чудовищно испугался… боялся, что заподозрите меня… я совсем потерял голову… сам себе не могу объяснить… настоящий шок… убежал как мальчишка… совершенно был вне себя… а потом утром… — он со стыдом обнаружил, что вовсе не убеждает их в правдивости своих слов, а скорей напротив, этой сбивчивой болтовней лишь усиливает их подозрительность, запутываясь во все более непроглядных дебрях; отчаявшись, он развел руками и зло выкрикнул: — Вы б лучше нашли того парня, что был с ней тогда, а меня оставьте в покое!
Капитан вперился в него с таким удивлением, что забыл стряхнуть пепел с сигареты; тонким слоем он запорошил колено.
— Откуда вы знаете, что с вашей женой тогда был какой-то мужчина? — спросил капитан, стряхивая пепел. — Вы его видели?
— Нет, но… — осекся он в последнюю секунду. Она же сама мне сказала, что у нее кто-то был — да, именно эти слова уже вертелись на языке, именно их он и хотел произнести, бездумно, автоматически откликаясь на вопрос, заданный в легком разговорном тоне, с непринужденной, простодушной улыбкой.
— Но… она же была там не одна. Вы же установили, что кто-то был у нее, не правда ли? — закончил он фразу, чувствуя себя самой последней дрянью: жалким, ничтожным, опозоренным пигмеем.
— Да, там кто-то был, — согласился капитан и потушил окурок, неторопливо, тщательно раздавив его о дно пепельницы. А затем бесцветным голосом, будто оповещая о какой-то ерунде, сказал: — И мы его нашли.
Он вызывающе взглянул на Славика:
— Не такие уж мы бездари, что скажете?
У Славика пересохло во рту; не знал, радоваться ли ему новости, или… наконец ему удалось изобразить милую улыбку:
— Серьезно? Я рад… что у вас такая удача. И простите… Я не хотел вас как-то уязвить…
Алжбета Славикова очнулась от оцепенения; с неестественной взволнованностью, граничащей с истерией, она поздравила капитана с успехом и выразила надежду, что теперь, когда все прояснилось, их наконец оставят в покое. Ее реакция еще больше встревожила Славика. Казалось, она все еще не пришла в себя и действует в каком-то бредовом отупении. Застывший, отсутствующий взгляд и насмешливо опущенные уголки губ выражали ее презрение к тому, что делается вокруг; словно думала она о чем-то совершенно стороннем, никак не связанном с ситуацией, в которой они оказались, о чем-то гораздо более важном и существенном, о чем никто, кроме нее, не имеет ни малейшего понятия.
— Да, — продолжал капитан, листая досье. — У вашей жены действительно кто-то был. — Он вытащил из папки лист и постучал по нему костяшками пальцев. — Только это был не мужчина. — Он чуть помолчал, мельком посмотрел на Славика, словно не хотел слишком пристальным, бестактным взглядом привести его в замешательство, и снова погрузился в протокол: — Вера Мразова, родилась девятого четвертого тысяча девятьсот сорок четвертого в Трнаве, редактор…
Славик уже не воспринимал последующих слов… «только это был не мужчина»… значит, она и этого парня выдумала… Он удивленно поглядел на мать: ты слышала? не безумие ли? потрясающая изобретательность, не так ли? здорово она нас обставила, а? Да, так, наверное, чувствует себя человек, узнавший новость, абсурдность которой настолько переходит границы допустимых представлений, что в душе уже нет места для ужаса. Остается лишь немое, ошеломляющее удивление. Надо было, в конце концов, этого ожидать, подумал Славик. После того, что я услышал от Бутора, даже непонятно, почему я вообще не думал о такой возможности, ведь в сравнении с тем потрясением это лишь мелкая
