резонатором, который стал вибрировать от какого-то тайного источника энергии, скрытого где-то под пупком. По спинному мозгу поднимался жар и сосредоточивался вверху, в темени. Он тяжело оперся обеими руками о стол; из-под мышек стекали щекочущие, едкие струйки пота.
— Вам нечего сказать? — спросил капитан. — В таком случае, если позволите, я попробую сам все объяснить.
Он вдруг резко ударил ладонью по столу и повышенным голосом выпалил:
— Эта кровь туда попала тогда, когда вы стирали отпечатки своих пальцев с ручки ножа! — Впервые он потерял самообладание; его бледное лицо налилось кровью, на висках вздулись толстые, синие жилы. — Ну как, есть ли у вас наготове какая-нибудь новая версия? Или, может, у вас, пани Славикова?
Мать, выпрямившись, неподвижно сидела на стуле, судорожно сжимая в руках небольшую дамскую сумку.
— Пани Славикова, — обратился к ней капитан мягко, любезно. — Я понимаю, как вам тяжело, но посудите сами, ваша жертвенность никого не спасет. Не взваливайте на свои плечи бремя, которое вам не по силам. Мне было бы очень неприятно, если бы пришлось обвинить вас в соучастии.
Он внезапно переменил тон и, словно по писанному, отчеканил:
— Преступное действие пособничества: лишением свободы от трех месяцев до трех лет карается тот, кто содействует виновнику преступления сокрытием фактов, содержащих существенные обстоятельства, с целью дать ему возможность избежать уголовного преследования…
Мать уставилась в пустоту широко открытыми глазами, блестевшими лихорадочной, упрямой решимостью, казалось, она вообще ничего не слышит.
Капитан продолжал:
— Сокрытие преступного действия: лишением свободы сроком до пяти лет карается тот, кто умышленно и безотлагательно не извещает о совершении преступного действия…
Он замолчал.
Прошелся ладонью по закрытым глазам и минутой позже сказал тихо, с досадой:
— Я дал волю злобе. То, что я говорил, к вам не относится, пани Славикова. Это… так сказать… законное право матери… защищать сына.
Подпоручик смотрел на капитана, словно ждал от него продолжения, но тот устало сел за стол и кивнул, точно хотел сказать: сделайте это за меня.
Подпоручик растерянно проговорил:
— Товарищ капитан хотел сказать, что… гм… упомянутые параграфы не распространяются на того, кто нарушает их… — Он смущенно по-мальчишески покраснел, и на лице его отразилось упорное стремление найти наиболее точную формулировку. — То есть… кто нарушением их пытается защитить от опасности лицо, ему близкое… — Он облегченно вздохнул и торопливо сел на свое место.
Славик вне себя от ярости вскочил со стула. Он весь трясся, в уголках губ поблескивали мелкие пузырьки слюны.
— Мама, — он подошел к матери и мягко взял ее за локоть. Она резко, с отвращением отпрянула от него.
Она вперила в него взгляд, полный удивленного ужаса и беспомощной тоски, словно смотрела на него в первый и последний раз, словно только теперь по-настоящему узнавала его и одновременно расставалась с ним: словно этот человек, которого она сейчас видит, не имеет ничего общего с ее сыном, таким знакомым ей с рождения.
— Мама, — повторил он. — Пойдем домой.
Он вызывающе поглядел на капитана, ожидая решительного возражения, но тот лишь молча кивнул.
Мать поднялась со стула, подошла к столу, взяла в руки пустой стакан. Двигаясь словно в гипнотическом сне, она походила на сомнамбулу; движения ее были бессильными, замедленными, будто комната была наполнена не воздухом, а водой: движения пловца, погруженного глубоко в воду. Подпоручик быстро взял стакан, ополоснул его под краном, наполнил. Она схватила стакан, осушила его едва ли не до половины и поставила на стол с тупым стуком.
Капитан указал глазами на телефон и шепнул что-то подпоручику, который тотчас стал набирать какой-то номер. Хотя и казалось, что мать вообще не обращает внимания на окружающее, она отрицательно помахала рукой:
— Врача мне не нужно.
— Пани Славикова, — заговорил с ней капитан, но она пронзительным, властным взглядом заставила его замолчать.
И повернувшись к сыну, спокойным, уравновешенным голосом сказала:
— Прости меня, Петер. Но больше я не могу. Скажу им правду.
Подпоручик положил трубку и недоуменно уставился на капитана, словно искал у него объяснения, но тот лишь привстал на стуле и, точно не веря своим ушам, впился глазами в Алжбету Славикову. Она вернулась на свое место; удобно уселась, вынула из сумочки зеркало и внимательно вгляделась в свое лицо, будто хотела убедиться, сходится ли образ в зеркале с ее самоощущением, отвечает ли он значимости и важности ее решения.
Славиком овладело не разочарование, а всего лишь равнодушие и опустошенность.
Он одеревенело пялился на глобус, словно ждал, что вот-вот грянет оглушительный взрыв, который в клочья разнесет это полое, пустое подобие земного шара, а сознание его в это время отмечало бессмысленные мелочи — цветовые отличия африканских государств: Ливия — розовая, Алжир — желтый, Египет — фиолетовый, Судан — зеленый, Чад…
Раздался приглушенный щелчок: подпоручик включил магнитофон.
17
— Примерно в час пополуночи, в среду 23 августа, я проснулась от сильной боли, какой обычно начинается у меня приступ желчного пузыря. Еще днем я чувствовала себя неважно и около семи позвонила на студию, где мой сын работает режиссером. Позвонила для того, чтобы после работы он зашел ко мне, но как раз в эту минуту он был занят, и к телефону подошла его ассистентка Лапшанская, которая пообещала передать ему мою просьбу. Однако он не пришел ко мне, я подумала, что Лапшанская запамятовала, и поэтому в половине второго ночи пошла к нему сама… Побоялась остаться дома одна, у меня нет телефона, и я решила переночевать у него, чтобы в случае осложнения он смог бы оказать мне помощь.
Я знала, что дома он один, поскольку его жена гостила у своей сестры в Праге и собиралась вернуться только на другой день. Должна признаться, что отношения между мной и Геленой сложились не лучшим образом… ее стиль жизни мне активно не нравился… а больше всего меня возмущало, что она почасту и помногу пила, естественно, это не могло не коробить меня.
Когда я пришла к сыну, который незадолго до того вернулся усталым с телестудии, я непомерно удивилась, что его жена уже дома и притом, к несчастью… опять в нетрезвом виде. Сын был ужасно расстроен — и понятно, ведь жена его была беременна… это так отвратительно… они ждали ребенка, и вдруг такое безобразие. Но этим дело не ограничилось. Когда мы стали упрекать ее, она принялась грязно оскорблять нас и в буквальном смысле набросилась на моего сына. А потом объявила, что беспокоиться нам, дескать, нечего, так как в Праге она сделала аборт, да, и поэтому незачем приставать к ней со всякими глупостями, и вообще… даже сейчас, когда вспоминаю об этом… просто какой-то кошмар! Она издевалась над сыном, обзывала его такими словами, что и повторить совестно. Она была почти совсем голая и, должно быть, считая, что еще мало вылила на нас грязи, без зазрения совести стала похваляться, что спала с другим мужчиной, который якобы недавно ушел… мне, право, непереносимо об этом говорить. Мой сын был настолько уничтожен всем этим, что ушел в свой кабинет… лишь бы не слушать ее… Ума не приложу, какой бес меня попутал, но я вдруг схватила нож, которым резала хлеб, чтобы сделать бутерброд сыну, и всадила его Гелене в горло. Случилось это в гостиной. А как — понять не могу, ни о чем подобном я никогда даже не помышляла, и вдруг… она была уже мертвая. Ужасно… я глазам своим не верила, но это было так. Она была
