мертвая.
Я бросилась к сыну… когда он услышал об этом, то едва не помешался в рассудке… я тоже была в отчаянии, но все-таки еще достаточно владела собой, чтобы понимать, что нам грозит, если нас здесь застанут; пусть это и сделала я — все равно, позор падет на моего сына и жизнь его будет погублена… из- за женщины, способной на такие гадости, какие просто не укладываются в голове нормального человека… Я не смогла этого вынести… Мой сын не в силах был даже осознать все, что случилось, и мне долго пришлось убеждать его не сообщать об этом в милицию. В конце концов он тоже признал, что тем самым выдал бы свою мать, а это и вовсе было бы непереносимо — к тому же его жену все равно уже не воскресишь… а потом… потом он следовал моим указаниям… казалось, он совершенно не отдает себе отчета в том, что делает… ходил как лунатик… Вот тогда-то я и придумала весь этот план: да, мы скажем, что он всю ночь провел у меня, что дома вообще не был… и мы ушли ко мне, а потом… мне, ей-богу, невыносимо говорить об этом…
Сейчас, когда я поняла, что следственные органы необоснованно подозревают моего сына, я решила сказать правду, ведь он виноват лишь в том, что очень любит меня, и потому готов взять на себя мое преступление… Все, что случилось, еще тем ужасней, что случилось по ошибке… ведь жена сына все выдумала, а это для меня… просто понять не могу, почему она наговорила такое… но уже ничего не исправишь… за свое преступление я заслуживаю самого строгого наказания… хотя не могу представить себе большего наказания, чем сознание того, что своими руками я убила не только жену моего сына, но и… нет, я больше не могу говорить. Единственное, что хочу еще добавить — за мой проступок сын не несет никакой ответственности, я только прошу его… как и всех остальных… простить меня.
Клянусь честью и совестью матери, что все сказанное мною сейчас — чистая правда…
Он хлестал себя струями воды, словно надеялся, что душ очистит его от всего, что произошло с той минуты, как мать закончила свои показания, а он стоял перед капитаном Штевуркой, который, глубоко затягиваясь, курил сигарету. Глаза капитана, прищуренные, словно он старался уберечь их от голубоватых тоненьких струек дыма, выбивавшегося из ноздрей, были узкими, серыми, острыми, как бритва, когда он холодно цитировал какой-то параграф:
Славик выключил душ; он не чувствовал ни удовлетворения, ни облегчения — вода лишь больно исхлестала тело. Он вышел из ванной.
Он смотрел в открытый зеркальный шкафчик, где хранились бутылочки, тюбики и баночки той, которая ушла навсегда, и про себя без устали повторял: Наконец все кончилось! Наконец! Уже не будет больше ночных кошмаров. Процесс кончился! Я свободен!
Капитан безуспешно еще и после признания матери расследовал и проверял все обстоятельства дела.
Приговор звучал однозначно…
Уголовное преследование Петера Славика, подозреваемого в убийстве его жены Гелены Барловой, было прекращено без выдвижения обвинения, так как на основании признания его матери и на основании его собственных показаний, которыми он достоверно подтвердил факты, содержащиеся в признании матери, подозрение оказалось недостаточно обоснованным. Расследованием было установлено, что Петер Славик НЕВИНОВЕН!
Да, я подтвердил ложное признание матери. Но в состоянии ли капитан понять, какие муки я испытывал, когда мать закончила свои показания? Нет! Нет! Я не трусил! Я горько рыдал про себя, но, когда перехватил ее взгляд — властный, но при этом и умоляющий, — я с облегчением принял роль, на которую она обрекла меня, — роль труса. Да, я согласился, это так. И когда, сгорая от стыда, склонил голову, вероятно, выглядел бесконечно удрученным. И это была правда: и стыд, и удрученность подавили меня. А мать была счастлива. Счастлива и горда. За меня. Что я не предал ее. Что не разочаровал ее. Что я выдержал. Она словно бы говорила, глядя прямо мне в глаза, я свое уже сделала, теперь очередь за тобой. И я выдержал. У детей тоже есть обязательства перед родителями, не так ли? Я выдержал и буду держаться до конца! Я не обманул ее надежд.
Он прошелся ладонью по своему бледному, костистому лицу, ощутил густую, колючую щетину. Надо побриться, подумал он. Но когда поглядел на себя в зеркало, извилистый, фиолетовый шрам на левой щеке, налившийся кровью, вызвал в нем такое отвращение и чувство унижения, словно его хлестнули кнутом. По телу прошла судорожная дрожь, и он вдруг принял решение: отпущу бороду.
Вспомнил свою последнюю встречу с капитаном Штевуркой.
Тогда они едва ли не столкнулись в дверях Дворца правосудия.
Пожалуйста.
Нет, нет, проходите, я потом.
Нет, прошу вас.
Пожалуйста, вы.
Вы же старше, у вас преимущество.
Да, я старше, но вы… так сказать… удачливей меня.
Славик уж было собрался пройти в дверь первым и тем самым покончить с этим смешным пререканием, но последние слова капитана насторожили его, обеспокоили, взбудоражили.
Вы все еще, кажется, мне не верите, сказал Славик и пожал плечами. Ничего не поделаешь. Если вы продолжаете считать, что я лгу, пожалуйста, не стану вас больше разуверять. Славик коротко засмеялся: Каждый волен упорствовать в своем заблуждении, если это доставляет ему — он помолчал и затем иронически добавил — моральное удовлетворение.
Не пойму, почему вы такой… так сказать… язвительный. Капитан хрипло откашлялся, вытащил носовой платок и сплюнул в него густую слюну. От этого чертова курения, объяснил он, как бы извиняясь. Бронхит курильщика, что-то вроде того говорил мне врач. Надо бы бросить, как вы считаете? Отвратительно, не так ли?
Что вас гложет? Что правда оказалась иной, чем вы ее выстроили? Понимаю вас. Я тоже не люблю признаваться в своих ошибках.
М-да, гложет, кивнул капитан. Будто из-за вас я нажил язву желудка.
Боюсь, не смогу в этом деле помочь. Вероятно, вам придется самому выходить из положения.
Да, конечно. Каждый должен сам справляться со своими проблемами. Я со своим желудком, а вы… со своей совестью.
Вы ставите мне в вину, что я не хотел обличить собственную мать? — спросил Славик вызывающе.
Капитан засмеялся с выражением искреннего удивления. Как так? Вы же обличили ее!
Славик прикусил нижнюю губу: Если не ошибаюсь, я уже не обязан выслушивать ваши оскорбления.
Капитан поглядел на него, не произнося ни слова; в его взгляде отражалось нескрываемое презрение.
Я должен был бы ему объяснить, подумал Славик. Да, я должен был бы ему сказать, объяснить… все… чтоб он не думал, что все так просто, это же не только моя вина, ведь Гелена… мать… Регора… целая цепь бессмысленных случайностей… если бы он знал, как было дело в действительности, это же не только моя
