он, этот мир, был по–своему красив, совершенен, царственно щедр к сильному и удачливому. А кому, скажите, в двадцать пять–то лет не хочется быть сильным, причастным избранному кругу негласных вершителей судеб человеческих? Возрастная левизна взглядов отступила в прошлое вместе с университетскими лекциями, задушевными пивными застольями в компании друзей–студентов и черепичными крышами Марбурга. О них ли, игрушечно–пристойных, стоило думать, вспоминать, когда прямо перед глазами рыкающим доисторическим чудовищем ворочалась сибирская тайга — крушила, жрала, умирала и возрождалась, исходя дерьмом, золотом, кровью. Вот где была, черт побери, настоящая жизнь! И в этом кружении и кипении Аркадий чувствовал себя попеременно то блестящим фехтовальщиком, то изысканным шулером, то благородным разбойником, а то и вовсе творцом–демиургом.
Стремительный полет молодого Жухлицкого оказался на некоторое время прерван некиим Поросенковым, полуграмотным владельцем второразрядного прииска. Смешно сказать, умница Аркадий попался на самую посконную мужицкую хитрость, в результате чего Поросенков всучил ему свой зачуханный прииск за безобразно большие тыщи. И мало того, что великолепного наследника миллионов облапошили,— еще и слух о том разнесся по всей тайге, и владельцы приисков ржали, злорадствуя, от души. Ай да Поросенков, знатно подкузьмил!.. Борис Борисыч, разгневавшись то ли всерьез, то ли притворно (что там ни говори, а щелчок по носу тоже полезная наука), отправил сына в более чем годовой вояж от Владивостока до Петербурга с необходимым посещением правлений тамошних банков, акционерных, страховых, кредитных обществ, торговых фирм и компаний.
Осенью восьмого года, в желтую листопадную пору вырвался наконец Аркадий в отчий дом, в Баргузин. Короткий досуг для этого удалось выкроить лишь с большим трудом. Полста без малого золотоносных площадей фирмы отца и сына Жухлицких работали с полной нагрузкой, а потребление золота в стране меж тем росло, ибо переполох пятого года и кошмары русско–японской войны, слава богу, были уже позади, еще никто не подозревал о вселенском сумасшествии четырнадцатого года и грядущих революциях. Выспевала, вырумянивалась, как блин под масленицу, ее купеческое степенство Хорошая Жизнь — та самая, которую лет десять спустя не раз еще вспомянет отощавший, замордованный непонятными и страшными событиями обыватель.
Но до той поры еще неблизко, а пока что на дворе стояла во всем своем латунном великолепии осень одна тысяча девятьсот восьмого года, в кротком сиянии которой случилась вторая встреча Аркадия с Сашенькой, некогда диковатой девочкой, мельком увиденной им три года назад на Богомдарованном прииске, а теперь же — юной красавицей, немного рассеянной, немного грустной, занимавшей заметно привилегированное положение в доме Бориса Борисыча. Бесстыжая старуха управительница оказалась права: девка была и впрямь соболь — от нее исходило ощущение мягкой гибкости, шелковистости и тепла. Увидев ее вновь, Аркадий почувствовал, как заныло вдруг в левой стороне груди, и эта сладостная щемящая боль пришла, как оказалось потом, надолго.
Встретить ее наедине и поговорить удалось ему на другой же день за городом, недалеко от безымянной могилы с покосившимся черным распятием, на котором городской монстр Рудька Левин, ехидный человечек, по причине гомерического пьянства скатившийся из мелких чиновников в дерьмовозы, накорябал белыми, как кости скелета, буквами: «Все вы в гостях, а я уже дома». Уважаемые люди города косоротились, споткнувшись взглядом об эту надпись. Обладатели больших денег и титанической изворотливости, они, должно быть, подспудно, на донышке души, подкармливали крохотного паучка надежды перехитрить как–нибудь даже самое смерть, иначе почему бы их задевало глумливое напоминание о неизбежном конце всего сущего?
Ветер, тянувший откуда–то с верховьев Баргузина к Байкалу, обвевал слабой прохладой с примесью смолистого хвойного аромата. Сашенька шла, заслонясь одной рукой от солнца, а другой — чуть придерживая подол длинного светлого платья, который колыхался в такт ее шагам с невыразимым очарованием. Наверно, мысли ее унеслись куда–то очень далеко, потому что стремительно вскинула она ресницы на заступившего дорогу Аркадия, и восклицание, едва не слетев, замерло на губах.
– Здравствуй, Сашенька. Неужто испугалась?— игриво начал он.
– Ох, господин Аркадий…— прошептала она, трогательным и беззащитным движением поднося руку к груди; долго потом в чужедальних землях, вспоминая молодость, видел он каждый раз именно этот ее жест.
– И совсем напрасно. Я хотел бы быть тебе другом.
В ответ она захлопала длиннющими своими ресницами, вдруг ее осенило.
– Это полюбовником, что ли? — с любопытством спросила она.
Подобное в устах шестнадцатилетней девушки прозвучало столь неожиданно, что молодой Жухлицкий совершенно опешил. Да, юная Сашенькина прелесть, ее нынешний вид благополучной барышни невольно заставили его забыть о ее прошлом — прошлом девчонки, выросшей на приисках, где в тесных бараках, казармах, полутемных землянках интимная жизнь взрослых протекала на виду у всех, бурно, бестолково, со всей откровенностью и хмельным бесстыдством. Аркадий сконфуженно хихикнул и единственно лишь от растерянности и совсем для себя неожиданно схватил ее вдруг в охапку и поцеловал в сомкнутые губы. Сашенька ахнула, мигом выскользнула из неуклюжих его объятий, отбежала, смеясь показала язык и пошла прочь легкой своей походкой. Отдалясь на некоторое расстояние, кинула через плечо озорной взгляд и голосом звонким, полным дразнящего торжества запела:
Аркадий стоял оглушенный, не умея разобраться в своих ощущениях, противоречивых и доселе неиспытанных. Он не понимал, нет, ибо не был сейчас способен к размышлению, а лишь интуитивно чувствовал отмеченность Сашеньки легким касанием порока, и именно поэтому она казалась ему желанной вдвойне. О том, что сие есть одна из тайн мужской натуры вообще, он не знал и неприятно удивлялся собственной испорченности.
Вернувшись через часок домой, Аркадий как нарочно сразу же столкнулся с Сашенькой, и та, против ожидания, улыбнулась ему самым дружелюбным образом, хотя и не без некоторого милого лукавства. Ободренный, он в тот же вечер подкараулил ее наедине, снова подступил с объятиями, и на сей раз она не только не противилась, но даже несмело ответила на его поцелуй.
После этого они встречались еще раза три–четыре там же, за окраиной, и встречи их были мимолетны. Сашенька прибегала на них тайком. Боязливо озиралась. Неожиданно мрачнела посреди любовного вздора и милых шалостей. Или, наоборот, вдруг начинала хохотать без явных причин. То и дело порывалась ускользнуть. Аркадию, терпеливо сносившему ее причуды, мнилось, что именно таковыми полагается быть прелестям девичьего нрава. Неведение его не могло быть долгим, и однако подоплека Сашенькиных страхов обнажилась слишком неожиданно и более того — убийственно грубо.
Расставшись с Сашенькой, умчавшейся, как всегда, внезапно, Аркадий задумался, глядя ей вслед с тягостным чувством томления и досады. Вдруг за спиной у него кто–то шумно вздохнул. Аркадий оглянулся — рядом стоял Рудька Левин и тоже провожал глазами розовое платьице Сашеньки.
– Т–ты… почему здесь? — с трудом проговорил Аркадий, вне себя от изумления.
Рудька оскалил в скверной ухмылке свои гнилые зубы.
– Папенькино монпансье обсосать покушаетесь? — проблеял он.
– Чего тебе нужно, свинья? — рассердился молодой Жухлицкий, не постигая еще смысла сказанного.
Рудька хихикнул.
– Лечебная девчонка–то… женьшень для старичка, для папеньки вашего, разумею я.
Как бы раскаленная алая волна обдала мозг Аркадия.
– Мер–рзавец! — зарычал он, делая шаг к Рудьке.
Тот проворно отпрыгнул за торчавший рядом куст и заверещал:
