Инспектор Золотой тайги

Францу Давидовичу, провозгласил:

– За легендарный золотой Орон! Чтоб он и дальше процветал под крылом нашей прекрасной Дарьи Перфильевны!

– Какой там — легендарный…— промямлил Ризер, нехотя принимая рюмку.— Где ему до вашего Чирокана…

– Франц Давидович, положа руку на сердце, сколько вы за все годы взяли металла с Оронских приисков?— доверительно наклонясь к Ризеру, но достаточно громко спросил Жухлицкий.— Говорят, тонн семь–восемь наберется, а?

За столом разом наступило молчание. Дарья Перфильевна даже как–то с лица спала при этих словах. У капитана мигом протрезвели глаза. Только Сашенька продолжала улыбаться как ни в чем не бывало.

Ризер мигом поперхнулся и машинально вылил в себя водку. Жухлицкий тут же наполнил ему рюмку снова и, взмахнув рукой, рявкнул:

– Пей до дна! Пей до дна!

Капитан, явно намеревавшийся что–то спросить, замер с раскрытым ртом, помедлил и тоже хрипло скомандовал:

– Пей до дна!

Ризер, так и не успевший опомниться, выпил и эту рюмку. Поперхнулся, сморщился и слепо зашарил вилкой над столом.

– Господа офиц… Виноват! Дамы и господа!— Ганскау, пошатываясь, встал.— Будучи послан с благгороднейшей и… труднейшей мис–с–сией… посетив прииски Еннисейской губернии… Бодайбо… претерпев в пути тяготы и опасности н–немыслимые… будучи сердечно принятым нашим дорогим… многоув–важаемым Жулх… Аркадием Борисовичем… э–ээ… Словом, за его здоровье, дамы и господа!

За столом опять стало шумно. Все потянулись чокаться с Аркадием Борисовичем, заговорили враз, смеясь и перебивая друг друга. Вдруг стало весело, хорошо и уютно. Сашенька откуда–то извлекла цыганскую утеху — гитару.

Аркадий Борисович, встав и тряхнув смоляными кудрями, приготовился грянуть в пол подметками хромовых своих сапог, но Франц Давидович остановил его. Поймав за кушак, он усадил Жухлицкого рядом.

– Вот ты говоришь, Аркадий, да и все говорят: Орон, Орон, а ведь никто же его не знает,— с пьяной грустью сказал Ризер.— Уезжаю вот… и не верится…

Ганскау — истинный офицер, судя по ухваткам,— чертом вертелся перед женщинами: в одной руке гитара, в другой — рюмка.

– Старинный гусарский р–романс! — объявил он, выговаривая слегка в нос, и ударил по струнам.

– …Аркадий, дорогой мой,— говорил Ризер, печально покачивая головой.— Сейчас вот вспоминаю прожитую жизнь, и… понимаешь, не верится: неужели это был я… неужели все это было со мной… Совсем разные люди — я сейчас и тот… те… тогда…

Ганскау, заломив бровь, терзал гитару.

…В среднем возрасте, солидный, остроумен и речист,
только на руку нечист.

– Помилуйте, Франц Давидович, какие ваши годы,— утешал Жухлицкий.

Ароматный дым сигары и коньяк, напиток старый,
унесли его мечты–ы–ы от житейской суеты.

Ганскау подавал себя умело, с блеском. Замызганная его гимнастерка уже не имела сейчас ровным счетом никакого значения — все заслонили томные, печальные глаза на исстрадавшемся его лице.

Если ты меня не любишь и сегодня не прибудешь,
завтра рано поутру–у–у…

– …Я служил тогда приказчиком в ювелирном магазине Глюка и Дюмо… в Чите…— Франц Давидович усмехнулся растроганно и прищурил глаза, словно бы вглядывался куда–то в даль невообразимую.— Молодой, бойкий… и неглуп… А недалеко от нас имелось заведение,— тут тебе и кабак, и бардак, и кабинеты отдельные… Госпожа Халатникова, помнится, хозяйкой была… Н–не помню… ну, бог с ней… Туда и старатели захаживали, и варнаки разные, и перекупщики, контрабандисты… В карты играли до утра, порой и ножи в ход пускали… Но мадам Халатникова с полицией дружила, иначе в ее деле и нельзя… Днем у нее кормили дешево, я все время там обедал и ужинал. И вот однажды слышу разговор за соседним столом… Пьян он был сильно… Но я поверил, сам не знаю, почему, но поверил. Сразу!..

И лихая колесница понесла его, как птица,
по булыжной мостово–ой вдоль по улице Тверской.

Тут капитан ловко сделал паузу и подхватил со стола бокал.

– Дамы и господа, прошу…

Дарья Перфильевна отвечала глубоким грудным смехом. Сашенькин сарафан на ней успел уже сдать по швам в нескольких местах.

– …Две недели я его поил,— продолжал Ризер.— Под конец и сам уж начал спиваться. И все–таки он рассказал… А я к тому времени дошел до того, что готов был пытать его, если б понадобилось!— заявил он с пьяной откровенностью.— Сам сейчас удивляюсь, почему я в него так вцепился… Рассказал, все рассказал, а как же… Помню, ночью… он сидит, вспоминает… а я записываю…

…Укатил к себе домой, и с тех пор к ней ни ногой!

«А ведь старик–то побаивается будущего,— подумал вдруг Жухлицкий.— Не зря его потянуло на прошлое. Боится, боится!»

– …Та зима у меня прошла в сплошных хлопотах.

В канцелярии окружного ревизора частных золотых промыслов Забайкальской области на меня пальцами показывали: с ума–де сошел,— даль, глушь, даже варнаки оттуда бегут, про золото в тех краях и слышать не слышали… Но отвод я получил. Нанял людей, продуктами запасся… Денег не хватало… Перед Глюком и Дюмо, поверишь ли, на коленях стоял. Дали–таки они взаймы — под людоедские проценты, но дали… И вот весной, едва только прошел лед, отплыли мы на плоту вниз по Витиму… Ах, боже мой, боже мой, Аркадий, многое я перевидел в грешной своей жизни, но тот день… те дни стоят до сей поры перед глазами. И не забуду я этого до смерти…

И что–то вдруг появилось в его лице, голосе такое, отчего потускнели и уплыли вдаль огоньки свечей, шаткий от вина голос Ганскау, грудное воркованье Мухловниковой и звонкий Сашенькин смех,— воочию, как бы сквозь разрыв в тумане, видел Жухлицкий стекленеющие от быстроты струи Витима, небо, холодное и синее, и взбитые облака снеговой белизны, и лучистое неяркое солнце в вышине, и неуклюжий, крепко