предупредить: ничего достойного внимания вы там не увидите. Маленькие артели, кустарщина…
Окружной промолчал, с непонятным каким–то выражением разглядывая Аркадия Борисовича.
– Впрочем, воля ваша,— задумчиво повторил Жухлицкий и заторопился: — А сейчас, милостивый государь, прошу к столу. Побеседуем…
Зверев помедлил, окинул хозяина все тем же непонятным взглядом и поднялся.
– Ну что ж….— он одернул китель и решительно повернулся к Жухлицкому.— Извольте.
В гостиной находилось небольшое и довольно–таки любопытное общество: некто сухощавый, в полувоенном, с неприятной улыбкой–оскалом (его Аркадий Борисович представил как Николая Николаевича Зоргагена, своего дальнего родственника); добродушный, живой толстяк с весело бегающими глазками; дородная властная красавица и еще одна женщина — молодая, улыбавшаяся мило и ласково– беспечно.
Зверев сдержанно раскланялся с мужчинами, приложился к ручкам дам, а той, что была помоложе, при этом еще против воли улыбнулся сердечно.
Присутствие нового человека сковывало — разговор долго не становился общим. Николай Николаевич Зоргаген вполголоса разговаривал с Ризером. Сашенька хихикала о чем–то с Дарьей Перфильевной, изредка поглядывая с любопытством на неулыбчивое лицо молодого инженера. Весел и общителен был один Аркадий Борисович. Он шутил и сам смеялся своим шуткам, разливал домашнюю наливочку, с ненавязчивой заботливостью подкладывая закуски сидящему рядом Звереву.
– Признайтесь, вас давеча слегка покоробило, когда я открыл свои, так сказать, крапленые карты,— смеясь говорил Жухлицкий.— Что поделаешь, наш брат промышленник, как бы ни тщился порадеть о пользе отечества или ближних, должен и о себе подумать. Отсюда и ухищрения всевозможные. А вообще же, скажу вам, дорогой Алексей Платонович, такого мошенничества, как в золотом деле, поискать да поискать!
Бархатный голос золотопромышленника, дружелюбный и располагающий, постепенно завладевал вниманием гостей.
– Никогда не забуду — тому уж лет побольше десяти, как покойный отец отправил меня осмотреть один прииск на предмет покупки. Приезжаю — хозяин встречает, Поросенков по фамилии. Потирает руки, за стол приглашает, а сам так и лебезит: «Ах–ах, подумать только — у почтенного Борис Борисыча сынок такой орел! Большой человек, мол, растет, надежда сибирской золотопромышленности!» Я молодой тогда был, уши–то и развесил. Допоздна засиделись мы с ним. А ночью сквозь сон слышу, где–то вроде стреляют. Я этому и внимания не придал: мало ли зачем на прииске могут стрелять — сторожа, скажем, или другой кто… Наутро отправились мы опробовать выработки. Поросенков подводит к шурфу: «Если угодно, можем начать отсюда. Я велю взять с забоя пробу и промыть на твоих глазах».— «Извольте», — — говорю. Хорошо, взяли пробу, начали промывку. Смотрю — хорошее идет золото. Поросенков тут же стоит, подпер щечку рукой, вздыхает. Ладно, опробовали мы таким манером еще пару шурфов, Поросенков и говорит: «А теперь из забоя в орте[5] возьмем пробу». Взяли — неплоха и эта проба. Я тут же отписал отцу: так, мол, и так, дело верное, можно вершить купчую. Ну, отец понадеялся на меня, а после что вышло — надул, оказалось, меня господин Поросенков, самым бессовестным образом надул. Он, сукин сын,— это я узнал уж потом,— «посолил» забои в тех шурфах и в орте, понимаете? Берется ружье, заряжается патроном, в коем вместо дроби — шлиховое золото, потом стреляют по забою, и земля на некоторую глубину оказывается изрядно нашпигованной золотом. Простейшее дело, на приисках давно известное, а вот, поди ж ты, попался я на нем… Ох и рассвирепел же отец, помню. Вон, говорит, мерзавец, катись управляющим на свой поросячий прииск и, пока не покроешь убыток да еще с процентами, не смей возвращаться домой! Вот тогда–то, спасибо все же Поросенкову, я немного и научился вести дело.
– Спору нет, Поросенков шельмец был еще тот,— жирненьким баском заметил Ризер.— Да только хитрость его того… выворотная.
– Простите, не понял, Франц Давидович,— повернулся к нему Жухлицкий.
– Чего ж тут, Аркадий, не понимать,— отвечал старик, соединяя кончики пальцев и возводя очи горе.— Есть простота, идущая от хитрости, а есть хитрость, идущая от простоты. Вот у Поросенкова вся его хитрость шла от простоты. Помню, отпускал он своим рабочим провизию по цене вдвое против стоимости, а золота при этом терял никак не меньше тридцати процентов. Умно? Народ–то тоже не дурак, мошенничать он и сам умеет.
– Совершенно справедливо,— подхватил Аркадий Борисович.— Мошенничать народ у нас умеет. Как– то на Богомдарованном прииске разговорился я с одним старым старателем. «Слышал я,— говорю,— что есть доки, что кайлит он, скажем, песок, вдруг — самородок. Так он ударит по нему кайлой, и тот прямиком в рот ему отскакивает. Стой рядом — и не заметишь».— «Верно,— отвечает он мне.— Вот я сейчас при тебе мою песок, а попадись самородок, так ты, хозяин, и не углядишь, как я его замою». Поспорили мы с ним. Нагреб он полный лоток песку, и я забросил туда свой золотой перстень. Начал он мыть, а я слежу во все глаза. Ну, как водится, возьмет он иногда скребок, помешает в лотке, рядом его опять положит и дальше моет. Подходит дело к концу. Перстня моего что–то пока не видно. Вот уже серый шлих пошел, чуть погодя на самом дне лотка черный шлих остался. А перстня нет, что ты будешь делать! «Где же он?» — спрашиваю. Старатель смеется: «Замыл я его, хозяин, замыл»,— «Ладно,— говорю.— Твоя взяла. Однако ж расскажи, как это у тебя получается». Он тогда берет свой скребок, переворачивает,— и с обратной стороны, гляжу, в дерево перстень вонзился. Видно, когда он последний раз шуровал в лотке, скребком–то и ударил по перстню — он и воткнулся. Уж чего вроде проще, а вот не вдруг догадаешься.
Аркадий Борисович достал из серебряного ведерка, набитого колотым льдом, бутылку шампанского, лихо хлопнул пробкой. Разливая, усмехнулся:
– Отец мой рассказывал, что лет тридцать — сорок назад иные промышленники выпивали на приисках с разными чиновными визитерами по три тысячи штук шампанского за лето. В газетах в ту пору писали, что ежели граф Воронцов, главный производитель вин из крымского винограда, пустит в Сибирь весь столетний запас своего производства, то господа сибирские промышленнички выпьют его в один год. Нынче уже не то, бедный пошел промышленник, широты в нем нет былой.
– Я вот хочу спросить вас, господин окружной инженер…— снова заговорил Ризер.
– Господин Зверев,— мягко напомнил Жухлицкий.
– А… да–да, уж вы меня, старика, простите великодушно, запамятовал,— Ризер благожелательно посмотрел на Зверева.— Скажите, господин Зверев, как человек, более нас сведущий,— что, господа большевики действительно вознамерились царство божье на грешной земле устроить или это не более как рекламная вывеска их политической фракции?
– Одичали мы тут, Алексей Платонович,— с извиняющейся улыбкой добавил Жухлицкий.— Отстали от всего на свете.
– Я не состою в этой партии, по как беспристрастный свидетель могу сказать: народ им верит.
– Нет, нет, не в том дело, верит ли им народ,— Ризер озабоченно пожевал губами.— Верят ли они сами в задуманное, вот что важно…
– Полагаю, что верят, иначе не шли бы в свое время в ссылку и на каторгу, не сидели, сохраняя твердость духа, по два десятка лет в каменных мешках Петропавловской крепости.
Жухлицкий посмотрел на Зверева с некоторым удивлением, а взгляд его сумрачного родственника сделался откровенно злым.
– Видите ли, почему я это спросил…— Ризер чуть помолчал, как бы пребывая в нерешительности.— Вынашивать некую мечту и даже более того — быть гонимым, переносить страдания во имя этой мечты порой куда легче, чем претворить ее в жизнь… Вспомним также и о путях в ад, кои вымощены благими намерениями… Как я докапываюсь своим умишком, большевики утверждают, что весь нынешний всероссийский разгром они затеяли во имя народа, несчастного–де и обездоленного. Пусть будет так — я охотно готов допустить, что сами они, эти красные пастыри,— люди честные и бескорыстные. Однако же что есть народ?
Франц Давидович со скорбной усмешкой и в то же время с выражением какого–то непонятного торжества окинул взором сидящих за столом.
– Да, что есть народ? — повторил он.— Поверьте старику, что за свою жизнь я не встретил–таки ни одного человека, которому со спокойной душой мог доверить хотя бы четвертную ассигнацию. А людей я перевидел ох как много и с каждым разом все больше и больше убеждался в справедливости давнего
