дома — там, в гостиной, продолжался пир.
Время шло, и Купецкому Сыну становилось невмоготу. Зловредный псище так и не отходил от Васьки. Видно, даже собаке была до чертиков скучна караульная служба в ненастную эту ночь. Изредка она шумно отряхивала со своей шубы дождевую влагу, с прискуливанием зевала,— клыки ее жутковато проблескивали сквозь тьму.
«Эдак и замерзнуть недолго,— с тоской подумал Васька.— Эх, была не была, мое достоинство при мне, а фамилия Разгильдяев!» Он сделал крохотный шажок, прижимаясь спиной к забору. Замер. Пес издал неясный звук,— что–то вроде хихиканья.
– Шарик, Шарик… Ты же хороший, умный…— льстиво приговаривал Васька, крадясь, как тать в нощи.— Ты уж пропусти меня, господин собачка, ладно? А я тебе в другой раз гостинец принесу… Сиди, миленький, отдыхай… не изволь беспокоиться по пустякам…
Вот наконец и ворота. Купецкий Сын протянул руку, нащупал засов. Тяжелая кованая задвижка не поддавалась. Пес громыхнул цепью. Ваську прошиб пот. С усилием отчаяния навалился он — засов нехотя пошел с места. Предчувствуя всем хребтом остроту безжалостных клыков, Васька рванул калитку и без памяти вывалился на улицу.
Только отмахнув пару сотен саженей, Васька опомнился и перешел на шаг. Тихо и уныло было вокруг. Смутно различимые дома, черные заборы и прочие ветхие строения — все словно съежилось под холодным ночным дождем. И ни звука кругом — только шелест падающей воды. Васька шел торопливо, втянув голову в плечи и крест–накрест обхватив себя руками. Он даже не задумывался, куда идет,— шел лишь бы идти. И только очутившись перед темным длинным домом, спохватился, глянул вокруг осмысленными глазами, узнавая это место. Некоторое время он стоял в нерешительности, потом, пробормотав: «Перст божий»,— перелез через жердовые ворота.
На стук отозвались не сразу. Васька топтался на расшатанном крыльце, нетерпеливо поглядывал по сторонам. «А может, того… не надо бы сюда?» — мелькнула мысль, но тут в сенях послышались осторожные шаги.
– Кто? — глуховато спросили из–за двери.
– Это я… Васька Разгильдяев. По делу я…
За дверью помедлили, потом брякнула задвижка.
– Входи,— знакомый голос Турлая был хрипловат и не слишком ласков.— Что, дня, что ли, не хватает?
– Так, видишь, того…— бормотал Васька, пробираясь вслед за хозяином.— Невтерпеж мне… Душа горит…
Войдя в комнату, Турлай вздул свечу, предупредил:
– Говори потише, люди у меня.
В избе крепко пахло конской сбруей. У печки и у стены спали два человека.
– Кто это у тебя, Захар Тарасыч? — шепотом спросил Купецкий Сын.
– Приезжие… Ну, что хотел–то?
– С жалобой я до тебя, Захар Тарасыч, как ты есть у нас новая власть. Кровопивец Жухлицкий нынче рвал меня собаками у себя во дворе…
Турлай оглядел Ваську, покачал головой:
– Ловко они тебя…
– Только ты уж не серчай, что среди ночи побеспокоил,— Васька шмыгнул носом.— Может, в другое время я ничего, глядишь, не скажу… А сейчас обида во мне. Живого человека собаками… это как понять–то, а? Не-ет, брат, нынче не старое время, не вдруг–то запугаешь людей, а? Турлай вздохнул, непонятно глядя на Ваську прищуренными глазами.
– Вот я и говорю…— Васька заторопился, глотая слова.— А еще в подвале у него орочон и двое восточников… Дед Савка сам видел их… Голодом морит, про золото пытает… И еще говорит, что власть, мол, к старому переменится… Ты мне скажи, может такое быть, а?
– Погоди, погоди, никто тебя не гонит,— Турлай оживился и, навалившись грудью на стол, приблизил к Ваське озабоченное лицо.— Про тех, что в подвале, это точно, не брешешь?
– Вот те крест,— Васька перекрестился.— Дед Савка своими глазами их видел.
– Ну, Аркадий Борисыч, язви тя в душу, теперь ты не отвертишься! — Турлай пристукнул кулаком по столу, но тотчас спохватился и с опаской глянул на спящих,— Самоуправство и нарушение революционной законности!
За это мы его прижмем, и крепко прижмем! Прими, Василий, благодарность от Таежного Совета. Классовая сознательность в тебе, выходит, просыпается, это хорошо.
Васька кашлянул, заморгал покрасневшими веками.
– Только, Захар Тарасыч, того… не говори, что это я сказал…— попросил он.
– Это как же так? — нахмурился Турлай.— Только я обрадовался, что в тебе заговорила сознательность рабочего человека, а ты уж и в кусты? Труса празднуешь? Эх, нехорошо, нехорошо, Василий!
– Так ведь того…— Васька потупился, зябко повел плечами.— Сам знаешь, сколько я натерпелся в жизни–то… Небось научишься опаске… А Жухлицкий, он ведь такой… шутить не любит, скор на расправу…
– Ну, господь с тобой,— недовольно сказал Турлай.— Вижу, не созрел ты еще до революционных наших дел… Что еще? Говори, не стесняйся.
Васька нерешительно облизал сухие губы, глазки у него беспокойно забегали, ускользая от сурового вопрошающего взгляда председателя Таежного Совета.
– Да вроде того…— промямлил он.— Того–этого… нечего мне больше говорить–то. Все как будто сказал…
– Н–ну, ладно,— Турлай, вздохнув, поднялся.— Все так все. Возьми–ка в сенях старую борчатку да ложись вон у печки. Если что надумаешь, утром скажешь…
Но ничего больше Купецкий Сын говорить не стал. Едва дождавшись серенького ненастного рассвета, он тихонько встал и, прихватив хозяйскую борчатку («После как–нибудь занесу, Турлаю–то она сейчас ни к чему, а мне сгодится…»), крадучись покинул избу. Выйдя на улицу, он зашагал деловито и споро — ночные страхи кончились, и Васька теперь знал, куда идти и что делать.
На окраине он стукнул в окошко вросшей в землю кособокой избушки. Хозяин, безответный, тихий мужичок Кузьма Кушаков, открыл тотчас. Узнав Ваську, засуетился, захихикал.
– Василь Галактионыч, благодетель ты наш,— приговаривал он, распахивая перед ним дверь.— Гостюшка желанный!..
Вот ведь как оно вдруг повернулось: непутевый, затурканный Васька— здрасьте!— для кого–то оказался благодетелем, Галактионычем!.. Его мигом стало не узнать — в избу он вошел фертом: бороденка кверху, без спросу одолженная борчатка молодецки наброшена на плечи, поступь важная, медлительная.
– Василиса, глянь, кто пришел!— шумел Кузьма.— Попотчуй дорогого гостя!
Из–за ситцевой занавески вышла Василиса, посмотрела на Купецкого Сына и взялась за щеки.
– Охти–мнешеньки, кто ж так тебя разделал, Василий Галактионыч?
– Это — ништо. Ты бы на супротивников моих поглядела, те куда страшней меня разделаны,— браво отвечал Купецкий Сын, опускаясь на лавку и оглядывая Василису замаслившимися глазками.
Баба она была еще видная из себя — лицо смуглое, чернобровое, сама в теле. Раньше она хаживала в «мамках». Старатели — целая артель или одиночки, собравшись человек по десять — двадцать,— нанимали расторопную бабенку стирать, стряпать, обшивать. Их–то и называли «мамками», а старателей, при них состоящих,— «сынками». Иные «мамки» были куда как проворны — не только варили–штопали, но и поторговывали самогоном, за золотишко оделяли любовью изголодавшихся по бабам старателей, а под конец выходили замуж за кого–нибудь из своих «сынков» и при немалых деньгах укатывали в «жилуху». Да, находились и такие шустрячки. Василиса же была баба бесхитростная, жила так: есть — хорошо, нету — тоже неплохо. Горемык и неудачников жалела. И дожалелась: обезлюдели прииски, оскудела тайга, и осталась Василиса при тихом, пришибленном Кузьме Кушакове, который и в лучшие–то времена еле пробавлялся заготовкой дров, сена и рыбной ловлей.
