Девка завизжала и выскочила из кухни.
– Ничего, вкусна пища,— одобрил Васька.
Дед Савка как вошел, так и прирос сапогами к полу с вытаращенными глазами и с поднятой рукой — хотел, видать, перекреститься, да не донес до лба сложенные в щепоть пальцы.
– Ос–споди…— выдавил он наконец из себя.— Никак ты живой, Василий? Бож–же мой, а я уж думал, что у тебя вся мозга наружу вылезла…
– М–м… иди попробуй тесто,— облизывая пальцы, промычал Васька.— Царская пища!
Дед Савка так и подпрыгнул.
– Ах, варнак! — взвизгнул он.— Каторжная твоя душа, что выдумал! Да ведь Пафнутьевна за это тесто нас с тобой живьем съест! Лахарик несчастный!
Старик резво подбежал к столу, кое–как привел в порядок разрытое тесто и, как муравей дохлую муху, потащил обмякшего, хихикающего Ваську в темный угол за печкой.
– Ах, ах, вот несчастье–то,— по–бабьи причитал он.— Тут шуба лежит, ложись–ка да спи, чтобы Пафнутьевна тебя не увидела… Ах, варнак, как есть варнак…
Часа через два принес черт Жухлицкого. Ступив через порог, Аркадий Борисович остановился, навострил уши, прищурился и повел глазами. В кухне в этот час случилась одна девка,— заметив хозяина, она бестолково засуетилась, роняя ложки и вилки. Аркадий Борисович милостиво махнул рукой, сделал шаг и снова стал, прислушиваясь. Оглядел темные углы — так и есть: справа, между печью и стеной, кто–то лежал. Жухлицкий подошел, нагнулся, вглядываясь, и невольно содрогнулся, да и было от чего — на полу в полумраке запечья смутно виднелась совершенно нелюдская харя — вся в каких–то жутких белых струпьях и шишках. Аркадия Борисовича в первый миг даже оторопь взяла.
– Эт–т–то что за сволочь здесь валяется? — невольно делая шаг назад, вопросил он.
Девка хихикнула в своем углу, побрякивая кастрюлями.
– Ну? — повысил голос Аркадий Борисович.— Тебя спрашивают, кобыла гладкая!
– Ой, да Купецкий Сын это,— затараторила девка, всплескивая руками.— Набрался винища да возьми и залезь прямо мордой в тесто да давай его жрать. Так сырым его жреть, так и жреть…. перемазался весь, чавкает, как чушка… Ой, смеху–то!.. Уж Пафнутьевна так серчала, так серчала… А он завалился и спить, и спить себе без задних ног!..
– Тесто выбросить свиньям! Ступай скажи казакам, чтобы пришли выкинуть отсюда эту тварь!.. Хотя постой, я его сам сейчас.
Аркадий Борисович пинками привел Купецкого Сына в какое–то подобие чувства, мощной дланью ухватил его за ворот, и только Васькины подошвы мелькнули на пороге.
С грохотом скатившись с крыльца, Купецкий Сын окончательно пришел в себя. В темноте над головой гремел хозяйский бас:
– Раскидайка! Соболь! Кусь его! Взы! Ату! Лю-лю–лю!.. Вжикнуло по проволоке кольцо, брякнули цепи,— налетели псы, задыхаясь от ярости, и пошли катать Ваську, полосовать на нем одежонку.
– Ой–ой–ой! — заорал Купецкий Сын благим матом.— Спасите, люди добрые!
На шум выскочил из сторожки дед Савка. Закричал не хуже Васьки, втерся в кучу малу, пихаясь ногами и прикладом берданки, отогнал собак. Подслеповато моргая, разглядел на крыльце хозяина.
– Эх, Аркадий Борисович,— сказал укоризненно.— Нехорошо так–то. Живого человека едва собакам не скормил…
– Молчи, старый пень! — лениво отозвался сверху Жухлицкий.— Гляжу, много понимать стал!.. А Ваську вон со двора!
Распорядившись таким образом, Аркадий Борисович ушел в дом продолжать веселье.
Ахая и причитая, дед Савка помог Ваське подняться и, бережно придерживая, повел в сторожку.
– Эк отделали–то тебя! — поражался старик, усаживая Ваську на лавку.— Мыслимое ли дело — такие волкодавы! Хорошо, без злобы они тебя рвали. Вконец озверел хозяин!
Купецкий Сын всхлипывал, сморкался, жалостливо разглядывал исцарапанные руки; сморщив лицо и охая, ощупывал бока.
– И одежонку всю кончали! — удивленным басом сказал он вдруг.— Шкуру–то ладно — заживет, а одежонку–то, поди, уж не зачинить теперь.
– Что уж тут зачинять, Вася,— вздохнул дед Савка.— Помойся–ка да ложись спать, ужо утром какую ни на есть одежонку схлопочем.
Дед полил теплой воды из чумазого медного чайника,— Васька смыл с лица тесто, сопя от боли, повыбирал засохшие комки из усов и бороды.
Уложив Ваську на лавку, дед погасил свечу и сел у окошка. Скоро он начал позевывать, ронять бессильно голову, а немного погодя сипло присвистнул пару раз и пошел выводить носом рулады и трели.
А Ваське не спалось. Что–то огромное и жаркое мучительно ворочалось в груди, силилось вырваться. Купецкий Сын дрожал, как в лихорадке, облизывал сухие губы, негромко рычал, сдерживая рвущийся из груди вой.
С отчаяния Васька принялся вспоминать молитвы на сон грядущий. «Ослаби, остави, прости, боже,— бормотал он, извлекая из закоулков памяти полузабытые слова,— прегрешения наши, вольныя и невольныя, яже в слове и в деле, яже в ведении и в неведении, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении… вся нам прости, яко благ и человеколюбец… Ненавидящих и обидящих нас прости, господи… Благотворящим благосотвори… Братьям и сродникам нашим даруй яже ко спасению прощения и жизнь вечную…»
Нет, не помогала молитва, и покой не шел к нему.
Удивительное дело — что, казалось бы, случилось особенного? Разве мало его били? Не люлюкали и не тыкали пальцами? И не приходилось ли после того Ваське кривляться и паясничать, веселя своих же обидчиков? «Ваське, ему ништо,— смеясь, говорили старатели.— Эй, Купецкий Сын, представь комедь,— подвигай ушами! Видал? Гы–ы…» А какие жестокие шутки, и не по злобе, а единственно от скуки придумывали порой старатели! Другой бы, кажись, схватил топор да порешил мучителей и сам бы загинул. А Васька — нет. Все знали — не обидчив Васька, Васька все стерпит. И сам он привык к этому. А вот поди ж ты…
Ужас от никчемно прожитой жизни не в первый раз приходил к Ваське. Больше всего он боялся этих пустынных ночных часов, когда отходили хмель и пьяная беспечность и впереди разверзалась как бы черная яма. Безнадежность, пустота… Эх, так и наложил бы на себя руки. Одно удерживало — опять–таки выпивка, а если не было ее под боком — то желание дожить до утра, до новой опять же выпивки. Но сегодня что–то непонятное, незнакомое росло во взбаламученной душе Купецкого Сына. В душной темноте сторожки снова и снова вставал перед глазами Жухлицкий, хмельной, сытый, и рявкал его глумливый голос, науськивая собак. И еще одно почему–то всплывало из глубин памяти: ясный весенний день на Иерусалимском кладбище в Иркутске; приземистая часовня за кустами черемухи, увешанной плакучими белыми соцветиями; сам он, испуганный, маленький, и мать во вдовьем черном платье, никнущая над могильной плитой; пышные облака, торжественно плывущие в вышине… Величавая безмятежность в небе, тихая печаль на земле. «… Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…» Два видения наплывали друг на друга, словно в чистой воде таежного родника расходилась грязь. Боль рождалась от всего этого, боль и что–то еще, чего Васька не понимал и понять не пытался.
Купецкий Сын приподнялся, прислушался.
Храпел и посвистывал дед Савка, шумела за окошком непогода. Ваське не лежалось. Он встал, ощупью обулся и, осторожно приоткрыв дверь, выскользнул наружу. Ветер сразу запустил холодные свои лапы в прорехи, капли нешибкого дождя покатились за ворот. Поеживаясь, Васька сделал два–три шага, и тотчас, набегая, загремела цепь. Купецкий Сын отскочил, прижался к забору. Смутно видимая в темноте одна из давешних собачищ зарычала, безуспешно пытаясь дотянуться до него. Негромко гавкнув пару раз и поворчав, примолкла, но уходить, видно, не собиралась. Стоило Ваське шевельнуться, она начинала предостерегающе рычать. Купецкий Сын оказался в ловушке — он стоял на единственном крохотном пятачке, где его не могли достать клыки свирепой твари. Ни вернуться обратно в сторожку, ни до ворот дойти…
Дождь усиливался, косые его струи, подхваченные ветром, секли нещадно. Васька приплясывал, кутался в свои лохмотья и, ощеряясь по–волчьи, косился на освещенные окна на втором этаже хозяйского
