изрек:
– Бывает нечто, о чем говорят: «Смотрите, вот это новое», но это уже было в веках, бывших прежде нас…
– Воздержались бы, капитан, всуе–то цитировать Ек–клезиаст…
– Напрасно обижаетесь, Аркадий Борисович,— уже серьезно сказал Ганскау.— Ведь и в самом деле ничто не ново под луной. Все было. И смерды с дрекольем не раз восставали против законности и порядка. И тем не менее все возвращалось на круги своя. Но почему возвращалось?..
Ганскау внимательно посмотрел в ссутулившуюся спину золотопромышленника и, не дождавшись ответа, продолжил:
– А потому, что люди умели отстаивать наследственные или благоприобретенные привилегии. Власть имущие — власть, состоятельные — состояния. И при этом вовсе не обязательно всем браться за оружие,— оно у каждого свое. Скажем, у меня это — шашка и пистолет, а у вас с господином Ризером — нечто другое.
– Считайте, что вы меня убедили, капитан,— глухо проговорил Жухлицкий и снова поднял к глазам бинокль.— Ишь расхаживают, сволочи, будто и впрямь хозяева!.. Нет, я предпочитаю взорвать мою драгу, нежели допустить, чтобы она работала на этот сброд!
– Вы правы,— поддакнул Ганскау.— Только зачем же непременно взрывать? Разве вы не надеетесь вернуться сюда на белом коне и примерно наказать смутьянов? Поверьте, ваша драга еще послужит вам. А пока, полагаю, лучше сделать так, чтобы она временно вышла из строя. Возможно это?
– Разумеется,— отозвался Жухлицкий, прижимая к глазам бинокль.
Солнце уже село. Река помрачнела. Надвигающийся сумрак, съедая подробности, сплавил драгу в нечто массивное, темное, чугунное. От нее по свинцовой воде медленно удалялась лодка.
– Можно, можно…— задумчиво повторил Аркадий Борисович и опустил бинокль, продолжая, однако, глядеть в окно.
Выразив надежду еще побеседовать за ужином, Ганскау вышел. За окнами смерилось, и в кабинет вступила ночь, а Жухлицкий все стоял, устремив невидящий взор на размываемую темнотой драгу.
Несколько лет назад горный инженер Витальский, подводя итоги своих геологических исследований в Золотой тайге, написал: «Мы видим, что золотопромышленность, еще до нас названная «кустарной», влачит здесь жалкое существование. Производительность многих приисков не превышает одного фунта золота в год, и существуют они, главным образом, побочными промыслами, преимущественно торговлей и пушниной. Только лишь применение машинной работы, начало которому положил единственный здесь крупный золотопромышленник А. Б. Жухлицкий, дает толчок к развитию золотопромышленности на капиталистических началах, будущее которой, по всем данным, обеспечено». Трудно теперь сказать, что побудило тогда Аркадия Борисовича воспринять эти слова как некий карт–бланш на будущее. Но, увы, было такое чувство, было, и горный инженер Витальский, кстати говоря, очень толковый инженер, казался ему в ту пору чуть ли не социальным пророком. А оснований к тому хватало. Особенно в три последних предреволюционных года, когда Золотая тайга, словно желая вознаградить на прощанье, с невиданной щедростью одарила своих хозяев: в четырнадцатом году здешние прииски дали тридцать семь пудов металла, в пятнадцатом — сорок один пуд, в шестнадцатом — пятьдесят пудов. Львиная доля добычи падала, конечно, на прииски Аркадия Борисовича. Но и другим досталось немало. Помнится, трусоватый Бляхер на Совете съезда золотопромышленников в сентябре шестнадцатого года в Баргузине ходил сам не свой и всем и каждому шептал, что подобная удача не к добру. Нашептал, скотина,— верно ведь, ничем хорошим этот разгул везения не кончился. Вслед за шальными пудами золота явились турлаи, окружные инженеры, изменившие своему сословию, и прочая нечисть. Но Аркадий Борисович, не в пример, скажем, Бляхеру, был далек от того, чтобы из трехгодичного обилия добычи непосредственно выводить возникновение Таежного Совета. Он вывел другое: Золотая тайга выдыхается; золотое трехлетие накануне государственного переворота являлось ее предсмертным пароксизмом. Надеяться не на что. Ждать, кроме еще большего грабежа, нечего. Надо спасать то, что есть, до чего еще не дотянулись мозолистые лапы «пролетариев всех стран». В конце концов, на Чирокане и вообще на России свет клином не сошелся. С его–то миллионами можно безбедно жить и ворочать делами в любой стране, где уважают людей с деньгами.
Итак, решение принято. Надо на этих же днях выехать в Баргузин, оттуда в Верхнеудинск, потом в Читу, а дальше — Маньчжурия, Япония, Америка и вообще весь белый свет.
Аркадий Борисович совсем уже собрался зажечь свечи и заняться предотъездным разбором бумаг, но вдруг вспомнил: драга! Он вполголоса выругался и обернулся к окну — там, где находилась драга, стояла такая же непроницаемая чернота, как и вокруг. Видимо, никаких сторожей на драге не оставили. Решение пришло само собой, и Жухлицкий, вздув свечи, велел найти и позвать Бурундука.
Конечно, Бурундук не так смышлен, как Митька Баргузин, и не столь надежен, как Рабанжи. Но этим двоим Жухлицкий решил ничего не поручать, поскольку был сердит на них.
Бурундук явился явно навеселе. Его лоснящаяся продувная рожа, как всегда, не внушала никакого доверия. Аркадий Борисович заколебался, но, вспомнив, что Бурундук когда–то пробовал работать на драге кочегаром, мысленно махнул рукой и сурово спросил:
– Ума еще не пропил? Что, где и как лежит на драге, помнишь?
– Аркадьрисыч! — Бурундук обиженно покрутил носом.
– Сейчас на драге никого, кажется, нет. Нужно потихонечку пробраться и затопить ее. Сумеешь?..
– Чего там не суметь–то…
– Делать все надо в темноте. Боже упаси зажигать огонь. Чтоб с берега никто ничего не заметил, понял?
– Чего там не понять–то…
– Ну–ну, расчегокался! Еще раз предупреждаю — все должно быть тихо и аккуратно. Ступай!..
После ужина, когда Сашенька, пожелав доброй ночи, удалилась к себе, Аркадий Борисович, приятно улыбаясь, сообщил Ганскау:
– Можете верить, можете — нет, но лавры Никиты Тимофеевича Ожогина не дают мне покоя. Шутка ли: финансово–экономический советник правительства! Я решил ехать во Владивосток — авось и мне какой–нибудь правительственный постишко перепадет. Вот только, боюсь, Франц Давидович не опередил бы.
– Что ж, в вашем решении есть резон,— суховато отвечал капитан, не принимая шутливого тона Жухлицкого.— Полагаю, теперь моя миссия здесь закончена. Вы обещали мне рекомендательные письма кое к кому в Баргузине и…
– О, пусть это вас не беспокоит! — живо перебил его Аркадий Борисович.— В Баргузин мы поедем вместе.
– Вот как? — Ганскау отпил из бокала.— Я думал, вы поедете прямо на юг. Путь–то торный: Могзон, Чита…
– В Баргузине мне предстоят кое–какие дела,— мельком пояснил Аркадий Борисович и тотчас перешел на другое: — К тому же мое личное присутствие облегчит ваше взаимопонимание с баргузинскими промышленниками.
– Это безусловно! — поспешил согласиться Ганскау, спохватившись, что кому–кому, а уж ему–то, функционеру Временного правительства автономной Сибири, нелегально пребывающему на большевистской территории, надлежит вести себя скромно.
Разговор постепенно иссяк. Аркадий Борисович все чаще поглядывал на часы и начиная заметно нервничать.
В доме установилась тоскливая тишина, лишь иногда нарушаемая рычанием собак под окнами. Ганскау попивал вино, курил и рассеянно следил за струйками табачного дыма, прихотливо извивающимися вокруг язычков свечного пламени.
– Кстати, Аркадий Борисович,— проговорил он внезапно, не меняя позы.— Хотите анекдот о свечах?
– Отчего ж…— пожал плечами Жухлицкий.
– Перевели некий гусарский полк откуда–то с окраин империи в места, близкие к столицам. Хозяйка
