сему. Вот только с Жухлицким–то что получается? Возьмем для примера Полуночно–Спорный. Ведь, по существу, Аркаша отдал его в аренду Мише Чихамо, иностранному подданному, хотя еще царским правительством такие дела были строго–настрого запрещены, и это запрещение не отменялось ни при Временном правительстве, ни сейчас, при Советской власти. Это первое. Теперь второе. У Жухлицкого самое малое около сорока золотоносных площадей, а сколько из них работается? Можно сказать, ни одной. Как это назвать? Саботаж, настоящий саботаж. Не желает наш Аркадий Борисыч делиться золотишком с Советской властью. Значит, можно считать так: прииска есть, но они закрыты, поскольку хозяин отсутствует. Где он — то не наше дело, главное — в деле его нет, правильно? Как там на сей счет сказано у тебя?
Зверев усмехнулся и еще раз прочитал:
– …дать заключение о целесообразности национализировать те прииски, где отсутствуют хозяева.
– О, в самую точку! — Турлай хватил кулаком об стол.— Даем такое заключение, а, Платоныч?
– Хитрый вы народ, украинцы! — покрутил головой Зверев.— Какая это у вас шутка–то есть — карася в порося? Или наоборот?
– У нас еще говорят так: Иван, держи карман, бо Киев близко! — Турлай хохотнул.— Теперь разберемся с драгой. Тут куда все проще. Пять лет назад, значит, в тринадцатом году, Жухлнцкий взял сто пятьдесят тысяч рублей субсидии на покупку драги. Через три года, то бишь в шестнадцатом, он просит еще столько же на приобретение второй драги. Ему, понятно, дают с охотой, поскольку первая уже работает, и работает дай бог как, а к тому же — идет война, в золоте правительство позарез нуждается. Между прочим, вторую драгу Жухлицкий так и не купил. А в феврале семнадцатого — бах!— революция. Кто давал субсидии, тех вдруг не стало, да и кому в этой кутерьме дело до каких–то трехсот тысяч? Так что и революция Аркаше как бы на пользу пошла. Однако он рано радуется — народ–то все видит, все помнит. Эти триста тысяч он не у Николая Второго одолжил и не из собственного кошелька Керенского, а у государства, у народа. Посему национализация драги — это вроде бы возвращение ее законному владельцу, разве ж не так?
– Так, конечно же так,— охотно согласился Зверев.— И напрасно вы меня убеждаете в том, что земля круглая. Речь главным образом идет не о том, насколько обоснованы ваши действия в отношении приисков и их оборудования. В конце концов, предписания Областного Горного Совета отнюдь не имеют силы закона. Да и законов–то таковых пока еще нет. Вот, скажем, чем руководствуюсь я? Во–первых, «Временными правилами о частном золотом промысле в Забайкальской области». Во–вторых, «Временным положением о горном хозяйстве Забайкальской области». В–третьих, «Временными правилами об артельном золотом промысле». Кроме того, у меня имеется «Проект обращения к населению золотоносных и промышленных районов о гибельности самочинных захватов действующих предприятий». Как видите, все временное, все пока в проектах. Ваш случай можно рассматривать как исключение из этих далеко не совершенных и сугубо временных правил и положений. Сейчас важно другое — сможете ли вы обеспечить полную сохранность драги и прочего промыслового оборудования? Сможете ли вы своими силами наладить нормальную работу приисков? А в конечном счете — сможете ли начать давать республике валютный металл? Если это вам по силам, то пожалуйста — национализируйте хоть цепных собак Аркадия Борисовича.
– Ну как же не по силам!— Турлай вскочил и возбужденно заходил по избе.— Первым делом пустим драгу. Хорошо бы в три смены, круглосуточно. Каждая смена — пять человек: драгер, кочегар, машинист, люковщик, масленщик. Значит, три смены — это, считай, пятнадцать человек. Найдем людей? Конечно же найдем! За сезон драга дает пять–шесть пудов золота. Если на этих днях начнем, то до ледостава, думаю, пуда полтора металла можно добыть. Разве не сгодится Советской власти такой наш таежный подарок?
– А старательская добыча? — поинтересовался Зверев, уже начиная заражаться уверенностью председателя Таежного Совета.
– Ну, это дело нехитрое,— отвечал Турлай.— Одну артель прямо здесь, возле поселка, поставим, а вторую — где поближе. Скажем, на Полуночно–Спорном.
– Это там, где… происшествие было? Не слишком–то приятное место.
– Так–то оно так, да только когда же золото в приятных местах водилось? Сам же ты, Платоныч, давеча говорил, что, мол, сатана там гопаки пляшет… Э, а про это–то я и забыл совсем! — Турлай потыкал носком сапога лежавший возле печки мешок с золотом.— Тяжел ты, холера тебя побери! Спрячем туда, где оружие лежало, верно, Платоныч?
– Кстати, мне надо будет отнести Сашеньке приданое, рассказать ей о смерти отца…— Зверев, понурившись, задумался, потом вскинул голову, взглянул вопросительно на Турлая.— А может, отложить до завтра? Устал я что–то, глаза сами закрываются…
– Конечно, Платоныч, отдохни,— засуетился Турлай.— Смотрю, ты аж с лица спал. Вот сейчас какой– нибудь харч смастерим, а потом ложись. Время позднее… Только помоги мне сначала золотишко сховать.
Трехпудовый мешок с «золотишком» благополучно занял место под полом в запечье, после чего Турлай и Очир принялись за стряпню. Когда через некоторое время они спохватились, Зверева в избе не оказалось. Он сидел на крыльце, уткнув голову в сложенные на коленях руки, и спал крепким сном изрядно намаявшегося человека.
ГЛАВА 17
Нельзя сказать, чтобы Аркадий Борисович никогда в жизни не испытывал унижений и огорчений. Приходилось, увы, приходилось и ему терпеть высокомерие власть имущих. И бессильную ярость подавлять в себе доводилось. Угодливо улыбаться тоже был научен. И вместо того чтобы плюнуть в лицо, с поклоном пожимать снисходительно поданные руки. И приятно улыбаться, глядя в ненавистные, презираемые рожи, не раз заставляла его жизнь. Но во всех этих случаях неизменно присутствовал утешительный момент — рептильничанье в конечном счете оборачивалось золотом, металлом, еще более пригодным для мести, чем булат. И, закатывая пышные приемы или давая взятки тем самым людям, перед которыми приходилось изгибать позвоночник, Аркадий Борисович как бы говорил им с самой любезной улыбкой: «Считайте себя ударенными по морде»,— и те молчаливо соглашались. Таковы были правила игры, принимаемые и соблюдаемые обеими сторонами.
Однако сейчас все было не так. Жухлицкий, стоя у окна своего кабинета, смотрел в бинокль и ощущал примерно то же, что чувствовал бы человек, на глазах которого совершается грехопадение собственной жены. Посреди реки, несущейся с орочонской бесшабашностью, стояла семифутовая драга «Интерсольранд» — стояла, высокомерно вознеся свою индустриальную английскую красоту над ножевыми просверками волн в кровавой вечерней воде. В течение дня подчаливало на лодках и по–хозяйски расхаживало по драге приисковое сволочье. Как цыган кобылу, ощупывало заскорузлыми лапами валы и трансмиссии заморской красавицы. Выплевывало махорочные окурки в холодную топку парового котла. Сморкалось и тыкало драными ичигами в стакерные канаты. Совало бородатые немытые хари в гулкую пустоту барабана. И уже совсем допекло Жухлицкого, когда на драге появился Турлай, присобачил к гордо высящейся трубе красную тряпку и, размахивая единственной рукой, принялся митинговать перед прибывшими с ним голодранцами. Небось о мировой революции разорялся однорукий пес, о том, что их босяцкой республике требуется золото и нужно–де запрягать в работу драгу, ставшую «таперича» народной. Ну–у нет, этому не бывать!..
Аркадий Борисович до хруста сжал зубы, с превеликим трудом удерживаясь от того, чтоб не шваркнуть бинокль об пол.
Ганскау, развалясь в кресле с рюмочкой старого шустовского коньячка в одной руке и с душистой папиросой в другой, заинтересованно наблюдал за тем, как миллионщик медленно, но верно созревает для «священного дела».
– Право, подобная наглость не укладывается в голове,— проскрежетал Аркадий Борисович.— Тащить механизм через два материка от Лондона до Чирокана, чтобы в конечном счете им завладело хамье! Уж не конец ли света наступает?..
Ганскау усмехнулся половиной лица, выпустил изящную струйку дыма и нарочито ханжеским голосом
