распорядиться своим имуществом по собственному усмотрению. И если уж он пошел даже на то, чтобы поступиться интересами дочери, веля утопить столько золота, то, надо думать, имел для этого достаточно веские основания. Алексей, невольно ставший его душеприказчиком, и мысли не допускал, что можно пренебречь завещанием покойного.
И дело тут вовсе не в иконе, которую он держал у одра умирающего,— просто совесть не позволила бы ему поступить иначе. Но легко сказать — утопить пятьдесят килограммов золота. Зверев слишком хорошо знал, какой ценой дается каждый золотник этого проклятого металла…
Раздираемый сомнениями, Алексей сам не заметил, как выбрался из сокровищницы старого сумасброда, миновал отшельническую обитель, где, остывая, лежала бренная его плоть, и, пройдя по черной трубе штольни, оказался под открытым небом.
По–ночному родниково–свежий воздух, чуть разбавленный хвойной горчинкой, остужал воспаленную голову. На востоке, за черным частоколом таежных вершин, начинало нежно алеть словно заново созданное небо. И с рассветной нерешительностью, как бы только примериваясь, поцвиркивали где–то птахи.
Утро, медленно распускавшееся перед глазами Алексея, было чудеснее чудесного — ничем не запятнанное, не омраченное, исполненное высшей красоты и целомудрия утро первого дня творения. А за спиной, в глухой и тесной каменной норе, лежал труп несчастного таежного отшельника. Лежали пятьдесят килограммов сомнительного золота. Лежали дорогие ткани и женские украшения с самоцветами, неведомо какими путями добытые оборванным безумным старцем для своей дочери, сожительницы миллионера.
ГЛАВА 16
– …Теперь об этом золоте. Значит, он так и сказал, что у китайцев его украл? И что кровь, мол, на нем?
– Так и сказал,— глаза закрывались сами собой, и Зверев, чтобы не заснуть прямо в седле, заставлял себя поддерживать разговор.
– Гм… Ну, тогда у нас концы с концами сходятся.
Ведь это из–за него, из–за этого самого золота, людей на Полуночно–Спорном поубивали. Хоть Аркаша и хотел пошить меня в дурни, однако ж кое–что я смикитил…
И Турлай рассказал все, что слышал в подвале Жухлицкого и что домыслил уже сам.
Выслушав его, Алексей некоторое время ехал молча, потом проговорил вполголоса, как бы отвечая на какие–то свои мысли:
– М–да, так оно и есть: люди гибнут за металл… Сатана там правит бал…
– Что ты сказал, Платоныч? — не расслышал Турлай.— Кажись, сатану недобрым словом поминаешь?
– Да вот, понимаете… есть одна давняя немецкая легенда о старом докторе Фаусте, который продал душу дьяволу. Книги об этом написаны. И театральную постановку создали, оперу. Сам Федор Иванович Шаляпин там пел, Мефистофеля изображал, сатану то есть. И есть в опере этой такой момент, когда сатана похваляется властью над родом людским. И говорит как раз эти слова — что, мол, люди душу свою продают ему за золото, и сам он, сатана, справляет в мире бесовский праздник, правит бал…
– Занятно,— сказал Турлай после некоторого молчания.— Бал, значит, бесовский? Танцы–шманцы? Ну–ну… Может, тот самый Федор Иванович правду говорил.
– Да! — вдруг спохватился Зверев.— Я ведь что хотел сказать о золоте… Ведь если старик похитил его у… как его?
– Миша Чихамо?
– Да–да, Миша Чихамо. Вот я и говорю, что если покойный похитил его у Чихамо, то у меня, можно сказать, камень с души… Хотя — нет, что я говорю! Как же с души, коли убито столько людей…
– Понимаю, Платоныч. Пусть тебя не грызет совесть — с этого золота проклятье мы снимем, сделаем достоянием республики.
– Пожалуй, разумно. Что же касается всего остального, то оно должно быть вручено, согласно завещанию, Сашеньке.
– А вот это мне не по душе,— поморщился Турлай, обмахивая сорванной веткой шею коня.— Кровопийце Жухлицкому…
– Не Жухлицкому, а Сашеньке,— поправил Алексей, и в голосе его прозвучала непреклонная решимость.
– Ну, нехай будэ гречка,— с явным сожалением согласился Турлай.— Так и быть, поделим с дивчиной наследство старого колдуна.
Время перевалило за полдень. Задержаться пришлось потому, что Турлай, Очир и Васька приехали уже поздним утром, и сразу началась суета с похоронами старика. Могилу выкопали тут же, на краю поляны, недалеко от штольни, опустили в яму тяжелое тело и без лишних вздохов закопали. Конечно, сказали приличествующие случаю слова, но кручиниться и предаваться размышлениям о бренности земного бытия не было времени: живым — скоротечное, мертвым — вечность. Только Васька всплакнул и некоторое время неприкаянно слонялся по поляне, размазывая слезы грязным кулаком, но и он вскоре отвлекся от горестных мыслей, наткнувшись на достойные изумления вещи — согнутую едва не в дугу винтовку, срезанное ухо Рабанжи, сморщенное и окровавленное, и еще одну винтовку, вполне исправную, которую заодно с ухом потерял тот же Рабанжи.
Оставшимся после Штольника добром распорядились так: ткани оставили в тайнике, а золото и драгоценности взяли с собой, распределив их по седельным сумам.
Везти пришлось немалое богатство, поэтому ехали с необходимой предосторожностью — впереди Васька, вооруженный винтовкой Рабанжи, саженях в десяти за ним Турлай и Зверев, позади — Очир.
Проезжая через Мария–Магдалининский прииск, Зверев отметил, что здесь кое–что изменилось — исчез череп с шеста, не видно было и дряхлых гробов, набитых гниющим медвежьим мясом.
О происшедшем здесь минувшей ночью Зверев уже знал со слов Турлая, но знал лишь в самом беглом изложении, без особых подробностей.
А случилось следующее. Где–то около полуночи только что задремавший Турлай был разбужен грохочущими ударами в дверь. Узнав голос Купецкого Сына, он вздул свечу и впустил нежданного гостя. Следом вошел Очир.
– Эх, председатель, что я тебе скажу…— начал Васька, но вдруг замолчал, стал опасливо коситься на темные окна.
– Где ж Платоныч? — спросил Турлай, поворачиваясь к Очиру.
– Там… в лесу…— Очир неопределенно махнул рукой.
– Начальник–то, анжинер–то этот самый, он, значит, со Штольником остался… Помирает, бедный…— пригорюнясь, пояснил Васька.
– Кто помирает? — вздрогнул Турлай.
– А дядя Гурьян…
– Какой еще дядя Гурьян?
– Ну, Штольник который,— отвечал Васька, и тут его как бы пришпорили. Перескакивая с пятого на десятое, захлебываясь и с выражением ужаса топыря пальцы, он понес несусветную чушь о Штольнике, о бандитском нападении минувшим вечером и своем геройстве. Очир согласно кивал с совершенно невозмутимым видом. Турлай же попыхивал цигаркой и сквозь дым недоверчиво щурился на Ваську. Однако стоило тому упомянуть о Мария–Магдалининском прииске, как председатель мгновенно насторожился, отвердел лицом и дальнейшее выслушал уже со всем вниманием.
– Вот оно! — воскликнул он, когда Васька умолк.— Ведь чуял же я — неладно на Магдалининском! А ты, Василий, молодец, люди тебе спасибо скажут.
Турлай начал торопливо обуваться и в то же время лихорадочно размышлял о том, что предпринял Жухлицкий, узнав об обнаружении тайников — попытался ли Аркадий Борисович перепрятать продукты немедленно, в эту же ночь, или предпочел подождать, надеясь, что перетрусивший Васька обо всем смолчит, а то и вовсе не решится заявляться в Чирокан.
