расстраиваться, когда падал с лошади, хотя раньше не придавал этому особого значения. Джон перестал ездить верхом один – только в сопровождении племянника или грума. Тем не менее он решительно игнорировал любые симптомы ухудшения его физического состояния. Голсуорси отказывался показаться врачам; в начале своей болезни он сказал Ви Саутер: «Я не хочу попадать в руки к докторам. Как только попадешь к ним, Ви, ты уже никогда не выберешься... не выберешься... не выберешься...»
Но, хотя Голсуорси и отказывался от медицинской помощи, он был глубоко убежден, что серьезно болен, что умирает. Более трагическим, чем сама последняя болезнь Голсуорси, какой бы ужасающей она ни была, стало его нежелание примириться с этим и поделиться своим горем с окружавшими его людьми.
Путешествие в Америку зимой 1930—1931 годов несколько улучшило его моральное и физическое состояние, и язва на лице начала заживать. Но через несколько месяцев начался новый рецидив болезни, и это его ужасно расстроило.
«Он (Голсуорси. –
В конце концов, хотя казалось, что пятно скоро исчезнет, он стал вообще избегать людей. Он не хотел слышать никаких разговоров о своем здоровье и в течение шести месяцев вел жизнь отшельника; работа не делала его счастливее, наше присутствие он осознавал лишь наполовину. Но ничто не могло заставить его обратиться к врачам», – вспоминал Рудольф Саутер.
В ноябре 1931 года Голсуорси все же проконсультировался с доктором Дарлингом, после чего прошел курс лечения облучением, проведенный с декабря 1931 года по май 1932 года, хотя врач не советовал и не одобрял этого. В письме к Рудольфу Саутеру Дж. В. Дарлинг довольно прозорливо и откровенно освещает состояние своего пациента: «Мое мнение с того самого момента, когда я осматривал его в связи с нынешней болезнью: с ним происходит что-то страшное, что приведет его к концу, а те основные симптомы, которые беспокоят его сейчас, на самом деле несущественны и вторичны; настоящая беда в чем-то другом». Эта его точка зрения основывалась на странном поведении Голсуорси и тех мрачных пророчествах, которые он делал своей семье после того, как, благодаря облучению, пятно исчезло: «Однажды в июне, вернувшись из короткого заграничного круиза, в день, когда лето только вступало в свои права и воздух был свеж и чист, он заметил: «Вы сейчас внимательно посмотрите на меня, потому что это последний раз, когда вы видите меня в хорошей форме»».
Примерно в это же время Ральф Моттрэм в последний раз повидал своего старого друга. 25 мая он заночевал в Гроув-Лодже, и, когда рано утром потихоньку выходил из дома, чтобы успеть на первый поезд, «по лестнице сбежал Голсуорси в своем шелковом халате каштанового цвета, отпер мне дверь и крепко сжал мою руку, произнеся странные слова: «Благослови вас боже, старина!» – как будто мы прощались перед долгим путешествием».
Решимость Голсуорси закончить роман «Через реку» помогла ему пережить лето 1932 года, но это требовало от него огромного напряжения и всей его воли. «Каждый раз один и тот же вопрос: «Как прошло утро, дядя?» – и ответ на него: «Не очень хорошо – сегодня всего одна страница»». И когда 13 августа книга наконец была завершена, он какое-то время чувствовал себя счастливым, чего не было с ним уже много месяцев.
Но вскоре симптомы болезни стали более определенными и проявлялись все чаще: его все утомляло; он постоянно терял речь; он вдруг начал жаловаться, что его шляпы стали слишком большими, и, чтобы они лучше сидели, Аде пришлось засовывать за подкладочную ленту бумагу.
Как раз в это время, 10 ноября, из Стокгольма пришло сообщение, что Голсуорси присуждена Нобелевская премия в области литературы. Весть об этой самой почетной из литературных наград отвлекла писателя от его бед и очень обрадовала, а может быть, и вселила новые надежды в умирающего; они с Адой скрупулезно отвечали на великое множество поздравительных писем, сыпавшихся отовсюду, хотя Винсент Мэррот, обедавший в Гроув-Лодже десять дней спустя, писал, что Голсуорси «почти, а может быть, и совсем не рад своей Нобелевской премии». Главное, что его занимало во время того обеда, – следует ли ему пожертвовать эту премию в пользу «Пен-клуба».
Голсуорси все еще боролся с приступами болезни, настойчиво продолжая вести образ жизни здорового человека.
Когда ему позвонили в Бери, чтобы сообщить о Нобелевской премии, он играл в крокет; через день его сбросила лошадь Ду, что вызвало серьезную тревогу у домашних, хотя Джон получил очень незначительные повреждения – через два дня он вновь ездил верхом. Более того, он собирался присутствовать на нескольких литературных торжествах – 23 ноября предполагалось отправиться в Париж на международный конгресс «Пен-клуба», а в начале декабря в Стокгольм – на вручение премии. Но в тот день, когда писатель должен был выехать в Париж, он себя неважно почувствовал, немного поднялась температура, и в последний момент поездка была отменена.
В то же время Голсуорси не допускал и мысли, что не сможет в декабре отправиться в Стокгольм; однако родным было совершенно ясно, что его состояние постоянно ухудшается: все чаще он терял речь или начинал заикаться, у него очень ослабели руки и ноги и походка потеряла твердость. «Он выглядит безнадежно больным», – писал Рудольф в своем дневнике 2 декабря. Голсуорси побывал у доктора Дарлинга – главным образом для того, чтобы узнать, должен ли он отменить поездку в Стокгольм; доктор посоветовал ему пройти полное обследование и выписал тонизирующее средство. Но «Дж. Г. и слышать не хотел об обследовании» и на следующий же день прекратил принимать лекарство.
Отказываясь признавать существование болезни, Голсуорси как будто надеялся избежать самой болезни; со всей решимостью, на которую он был способен, писатель не желал замечать, как ухудшается его состояние. Это была трагическая борьба, это был вызов – и он был обречен на поражение. Наконец, поняв, что ему даже не удастся произнести речь, не запинаясь и не заикаясь, Голсуорси сказал Рудольфу (хотя для всей семьи это было очевидно с самого начала) , что не может ехать в Стокгольм. Произошло это 3 декабря, а 5 декабря он слег в постель – полностью побежденный, измученный человек – и после этого уже редко спускался вниз.
Речь, над которой он так одержимо работал в эти последние недели ноября, веря, что сможет сам произнести ее в Стокгольме на торжественной церемонии, была для него тем же, что и исповедь для умирающего; это была оценка его жизни и достижений, оценка, которую он выставлял самому себе в конце жизни. «Я был темным юношей, учеником, которого вела вперед какая-то направляющая сила и вера, что однажды я стану настоящим писателем. А сейчас, когда я выступаю перед вами с этими грустными воспоминаниями, мне кажется, что я никогда не был писателем в полном смысле этого слова». Заканчивалась речь следующими словами: «Я не боюсь расстаться с цивилизацией. Я больше боюсь того момента, когда скажу уже все, что имел сказать, но придется еще ждать, когда смерть подберется ко мне сзади и скажет: «Пора, сэр», а я отвечу: «Вы шли ко мне очень долго. Вот моя ручка – чернила в ней высохли. Возьмите ее и отдайте тому, кому она будет служить лучше»».
«Пора, сэр» – время для этих слов должно было наступить уже скоро. Исход борьбы был предрешен, писатель вынужден был смириться с болезнью, но делал он это весьма неохотно. Всю жизнь Голсуорси
