это вы, босалыги. Чисто кошки подкрались… — Тут сторож увидел припавшего на зад Чертилу и окончательно съехавшую в сторону овцу. — Нешто захворала? — спохватился он.
— Её зарезали…
— Не мелите, — прошептал дед Митрофан, пружинисто приблизился к Хромушке и наклонился. — А… Мать честная… — Он вдруг шмыгнул в сторожку, тут же вернулся с ножом, и не успели мы открыть рта, как дед пиратским взмахом полоснул овцу по горлу, и тяжёлая голова её откинулась, будто на шарнире.
Кровь слабой густой струёй потекла на пыльную землю, каплями удерживаясь на бараньей шерсти.
— Чуть не пропала… А тут хоть мясо в пользу пойдёт.
Я был поражён дедовской выходкой. Я опять задрожал. И пока Колька с Шуркой освобождали Чертилу и загоняли овец, я бессмысленно глядел на распростёртую у проходной Хромушку. Она уже не дёргала хвостом и не пыталась поднимать морду, она была неживой… Я глотал комки, подступавшие к горлу.
— А ну, бери за ноги! — крикнул мне дед.
— Я уже брал… Не бралось…
Подоспели друзья, и Хромушка, податливая, как тесто, на руках перекочевала в сторожку.
Мы вышли и, задумавшись, стали в тени.
— Вы не морщиньтесь. У нас ране целыми стадами вырезали. Налетит шайка на лошадях, пастухов свяжут и зачнут шерстить. Потом воронья на этом месте черным-черно… А кто Хромушку-то пырнул?
Я рассказал деду, как мы услышали крик, как бросились в кусты, как увидели раненую Хромушку, а в кустах — человека, как Шурка навёл на человека ружьё и как тот ошалело шарахнулся от нас, удирая в глубь зарослей. А кто он — об этом мы даже как-то не задумывались.
— Это разбойник! — сказал я.
— Да, — живо подхватил Колька. — Разбойник! Их, наверное, на болоте целая шайка.
— Шайку давно бы заприметили, — промолвил Шурка. — А вот один…
Мы задумались, а дед Митрофан произнёс:
— Разбойник-то оно разбойник, а я вот прикидываю, не наш ли это супостатишка.
— Как наш? — удивились мы.
— Обнаковенно, наш, деревенский.
— Что ты, дедушка! — замахали мы руками и весело переглянулись между собой: мол, дед-то что придумал.
Дед Митрофан искоса посмотрел на нас, двинул бородой в сторону и сказал:
— Всяко может статься.
Конечно, дедушка ерундит. Деревенский! Кто же это, интересно? Может, Анатолий? А может, тётка Дарья? Смешной дед, придумал тоже! Это — бандит!
— За это в тюрьму могут сунуть аль ещё как, — сказал дед.
— Сунь его теперь. Он уж, поди, полсогры[1] отмахал.
— Вот то-то.
— Нам теперь достанется… Мол, упреждали, не послушали, вот и расхлёбывайте, — проговорил Шурка.
Дед замахал руками.
— А вы-то что? Вы своё дело сделали, стадо уберегли. Мальцы, мальцы, а молодцы! А вот как быть дале, надо прикинуть.
Мы начали соображать.
Всё вокруг — и скотный двор, и дома с задёрнутыми шторками, и подсолнухи, приподнявшиеся на цыпочки и повесившие свои шляпы на плетень, — всё как будто размышляло вместе с нами: что делать?
— Надо вызвать отряд милиционеров с пулемётами и прочесать тальник. Может, это — фашист. Мало их забрасывают на парашютах! Вот они и шатаются голодные, как волки, кто же станет кормить фашистов. Тут без милиционеров не обойдёшься…
Дед Митрофан перебил Кольку:
— Минцанеров… У нас ведь всего один минцанер, и тот нынче на покосе… Надо тётку Дарью разыскать, она в обязательности скумекает, какие такие жульничества, и без пулемётов… Ишь вояка.
Шурка сказал:
— Правильно, надо найти тётку Дарью. Вы дуйте ищите, а я Нюську пойду попроведаю.
И он, не оглядываясь, перевесив бич через шею, пошёл домой.
— Дедушка, а нам-то куда? — спросил Колька.
— На поля. Где же сыщешь тётку Дарью? — И дед ушёл в сторожку, откуда тотчас донеслось шорканье ножа о брусок.
На поля! А сколько их, полей-то! Это с одной стороны деревни — болота и тайга, а с другой — сплошные поля.
Прямо у правления начинаются четыре полевые дороги и куриными пальцами разбегаются в разных направлениях. А от этих дорог оттопыриваются дорожки, как сучья от ствола дерева, а от дорожек стреляют в кусты ещё тропинки-веточки. Вот и думай, куда кинуться. Тётка Дарья, конечно, где-нибудь у тропинки- веточки литовкой машет, найди её попробуй…
Но нам не пробовать надо было, а искать. И мы двинулись по одной из дорог, надеясь встретить кого-нибудь и расспросить.
Глава пятая
Колька шлёпал босыми ступнями, оставляя за собой пыльный хвост. Его ноги до колен покрылись серым налётом. Я шёл по краю, где пробивалась трава. Пыль была и здесь, но она не клубилась.
Дорога изгибалась, кустарник подступал то с одного бока, то с другого, поэтому видеть далеко вперёд было нельзя, да и в стороны не особенно заглядишься.
Сейчас все или на Дальнем таборе или на Первой гари. Эта дорога вела нас на Первую гарь, где прошлый год бушевал пожар.
Из-за поворота показалась упряжка.
— Игренька! — воскликнул Колька, и мы с гиком припустили навстречу.
Игренька шёл не спеша, но свободно, без натуги, и нельзя было понять, тяжесть ли он везёт или идёт порожняком. Грудь у него широкая, со вздрагивающими шарами мускулов, шея тугая, гибкая, со сбившейся на одну сторону гривой.
— Игреня! — Подбежав, Колька повис на оглобле, остановил коня и начал возбуждённо похлопывать его по морде. — Здоров, Игреня. А тут про твои кишки чего-то болтают. Врут!.. Ах ты мордастый!
Я зашёл сбоку и на задней ноге коня, ближе к животу, увидел свежий шрам, уже подёрнувшийся красной сухой коркой, вокруг которого вились постылые мухи. Игренька, не переставая, обхлёстывался хвостом.
— Колька, вот где борона царапнула.
— Кто вы такие: разбойники али самашедшие? — раздался чей-то голос.
Обрадованные неожиданной встречей с Игренькой, мы не заметили тётю Фиктю, сидевшую на бричке. Она смотрела на нас нарочно строго и удивлённо, будто видела впервые в жизни. Голова её была плотно обвязана белым платком, чтобы не попадала в волосы цепкая ость, рукава кофты закатаны по локоть.
— Ежели вы разбойники, то не трогайте душу грешную, а ежели самашедшие — дай вам бог ума- разума… Вы чего, шпингалеты, мечетесь по дорогам да на лошадей кидаетесь?
Было в её лице что-то анатольевское: быстрое движение бровей, причём брови могли сойтись совсем и тут же разметнуться в стороны так далеко, что казалось — теперь уже они никогда не сдвинутся.
