Дядя Тихон разогнулся и, словно с неба, проговорил:
— Я узнал вас…
— Дядя Тихон, у вас нет спичек?
Тот отрубил:
— Сейчас война, сейчас ничего нет, ничего! — повернулся, глухо, с бульканьем кашлянул и пропал в темноте.
— Чудной какой-то, — прошептал Колька и поёжился.
Он переступил ногами и ойкнул, потом нагнулся и что-то поднял.
— Вот он, Мишка. — И он сунул мне патрон, холодный, как льдинка.
Мы пустились наутёк от этого сумрачного места, от зловещих могильных бугров, от заводных скелетов, у которых сегодня, должно быть, поломался завод.
От стремительного бега у меня зачесались пятки, и даже не сами пятки, а что-то внутри пяток. Перевели дыхание мы только у озера. Оно было тёмным и безмолвным. Силуэты застывших камышей смутно виднелись у того берега.
Шуркин огород упирался прямо в воду. Дом стоял выше, полускрытый подсолнухами. В одном окне колыхался неровный, слабый свет. По межгрядной тропинке мы поднялись к избе и на пороге столкнулись с тёткой Матрёной. Она не удивилась, а только спросила:
— Вы что это задами шляетесь?
— Мы чтоб быстрей, — объяснил Колька.
— Ничего себе — быстрей. Я уж к Дарье успела зайти, а они только что заявляются. Ну, проходите.
Комнату освещала лучина, свесившись с края голого стола. Пламя её пошатывалось, то удлиняясь и коптя, то укорачиваясь и делаясь ярче.
Шурка ползал на коленях, низко наклонившись к полу, как собака, вынюхивающая след.
Когда мы вошли, он поднял голову и тихо произнёс:
— Иголку потерял… И пошто это иголки делают такими маленькими?
— Как Нюська? — спросила тётка Матрёна и тут же, положив на шесток какой-то свёрток, прошла за печку, где стояла Нюськина кровать. Оттуда сказала: — Брось ты елозить-то по полу.
Шурка поднялся и стряхнул пыль со штанин. На одной из них выделялась свежая, неумело пришитая заплата.
— Нюська бегать будет — наколется.
Он ещё раз глянул на пол, выдвинул лучину, чтоб огонь не тронул стола, и подошёл к нам:
— Поди, весело было?
— О! — начал Колька, но я прервал его, тряхнув за штаны.
— Нет, — чуть не брезгливо протянул я. — Фашист по сцене — как это… как супоросная свинья. Ну и… собраньичали… В общем, глянь. — И я протянул ему патроны.
Шурка быстро схватил их, неуверенно потряс, подскочил к лучине, со всех сторон осмотрел и проговорил, сложив губы воронкой:
— У!.. Патроны!.. — По его серьёзному лицу разбежались лучики удивления и радости.
— Настоящие! — гордо дополнил Колька.
Мы расположились на полу и выстроили патроны, как солдатиков.
Шурка принёс ружьё и зарядил его.
— Как раз!
— Ура! — воскликнул Колька. — Теперь эге-ге, бандиты!.. В правый глаз двумя взрывачими!..
— Не орите шибко-то, — сказала тётка Матрёна. — Нюська хворает, а они орут как бешеные.
— А к ней можно?
— Нашли невидаль… Да уж пройдите.
Захватив лучину, мы прошли за печку.
Нюська лежала в старенькой деревянной кроватке. К кровати был прибит металлический полированный набалдашник, на котором, как мы появились, вспыхнул крошечный огонёк. Нюська лежала на спине, высвободив из-под одеяла руки и легонько перебирая тонкими пальчиками. Она посмотрела на нас без всякого выражения. Её лицо неприятно осунулось и пожелтело.
— Ты чего это захворала? Ты давай не хворай, — сказал я. — Нюська, а чего ты хочешь? Хочешь живого бурундука? Поймаем…
Нюська промолчала, глотнула слюну и медленно моргнула.
— Ну, хлопцы, хватит.
Наши головастые тени скользнули по стене и замерли на двери.
Тётка Матрёна взяла с шестка свёрток, развернула его. Мы увидели кусок мяса и переглянулись. Это, конечно, от Хромушки.
— Ну, ступайте, ступайте, — полушёпотом заговорила тётка Матрёна. — И что за гуляки, не уторкаешь никак! А утром что, грабли в форточку — да стягивать одеяло?
У всех мужиков и баб был к нам одинаковый подход, без хитростей и без намёков. Если надо — мигом выставят вон, если надо — усадят за стол, набедокуришь — отругают сплеча. Мы привыкли к этому и поэтому не дулись и не косились ни на кого.
Едва мы вышли за ворота, я толкнул Кольку в бок.
— Кольк, а не мешало бы нам по патрону, а?
— Эге!
— На всякий случай, пусть и без ружья, да? Вытащишь его из кармана: «Видишь, мол, эту штуку?» Он сразу задрожит и — дёру!
— Кто?
— Ну, кто? Кто-нибудь…
— А-а!
Друг понял меня. Этот кто-то, родившийся сегодня в нашем сознании после встречи у зарослей, не имел определённого лица, но имел определённую хватку, хватку врага.
Тёмная улица была пуста и тиха, только изредка где-нибудь тявкала собака да спросонья гоготали гуси.
— До побудки, — буркнул Колька возле нашей калитки и побежал домой.
Я, покосившись на дом Кожихи, быстро рванулся к двери, но на крыльце налетел на неподвижного толстого человека. Я ойкнул и отпрянул.
— Что, обормот, испугался? — Толстый человек раздвоился: это были Анатолий с Нинкой.
— Я… не испугался, я так… А что это вы обнимаетесь?
Нинка рассмеялась. Анатолий, обхватив её за плечи, ещё плотнее прижал к себе и ответил:
— Чего же нам не обниматься?.. Эх, братуха, погоди вот, вырастешь — тогда мы потолкуем с тобой об этом деле. Ясно?
— Пропустите меня, — вздохнул я.
Я забрался на мамину кровать, накрылся одеялом и сжался в комок, как кот. Мягкая постельная прохлада быстро растаяла от моего тела, и я, повернувшись на спину, вытянулся во весь рост.
Спать не особенно хотелось, и я задумался. Я перебрал по порядку все события сегодняшнего дня. Он показался мне необычайно длинным, так что сразу не представишь.
Я закрыл глаза, чтоб сосредоточиться, но, наоборот, всё замелькало с ещё большей быстротой: заросли тальника, тёмная фигура в кустах, дед Митрофан, злой Фёдор у комбайна, осина с бороньими зубьями в стволе, фашистский генерал на сцене, чем-то похожий и не похожий на маму, но вдруг раздался
