Ребята недоуменно уставились на меня.
— А если он заблудится, кто будет отвечать? — заносчиво спросил Колька.
— Мы! — ответил я. — И ты в том числе!.. Подумаешь, храбрец вояка нашёлся! Где это он заблудится, в трёх талинах, что ли? — рассердился я.
— Ладно вам! — пристрожил Шурка.
А Петька заметил:
— Видели, какие у него ручки? Былинки! Такой в армии сразу пропадёт!
— А с чего бы им раздуться, рукам-то? Ни коров, ни свиней не держали, навоз не чистили, сено не возили! Дрова колоть — нанимают! Огород копать — нанимают! Неужели все городские такие? — с удивлением рассудил Шурка. — А это хорошо, что ты книжку взял! Я Нюське сулил пересказать, что вычитаем.
Петька Лейтенант склонил огуречную физиономию над моим плечом.
— Должно, сказка?
— Должно, — ответил я. — Вишь, какие волны взбеленились, а этот за мачту ухватился.
Сунулся и Колька, оттянув книжку книзу.
— На наш Кандаур небось две-три такие волны — и с головой.
Скрипучая дверь стремительно откинулась, и на крыльцо шагнул Витька, в серых брюках до пяток, в ботинках и в белой рубахе.
— Значит, пасти? — проговорил вдруг Петька.
Витька замер на приступке.
— Пасти…
— Ладно, попасём. — Ребята повернулись и неторопливо двинулись к скотному.
Я кивнул Витьке:
— Айда.
Я шёл на полшага впереди, скользя взглядом по земле, видел только Витькины шныряющие ботинки, носки которых черно сверкали, будто смазанные гусиным салом. Чувствовал, что и Витька смотрит в землю.
Колька изредка оглядывался, перекидывая ружьё с плеча на плечо, и что-то говорил Шурке.
— А почему Толька не пошёл? — спросил я.
— Он сегодня занят.
— Чем?
— Он модель делает.
— Кого?
— Модель планёра. Не настоящий планёр, в котором люди, а маленький, но тоже летающий.
— А как это он?
— Он умеет… Третий день возится, сегодня кончит.
— И полетит?
— А как же.
Меня разжигало любопытство. Я вспомнил Колькин рассказ.
— А… Это, наверное, ж-ж-ж… — Я шоркнул ладонь о ладонь.
Витька улыбнулся.
Мы впервые так близко встретились взглядами, и я различил, что глаза у него голубые, до того голубые, что у меня, наверное, голубеет лицо от его взгляда.
— Нет, то — муха, а это совсем другое… Вот у самолёта есть пропеллер. Знаешь?
— Знаю. Он вертится и тянет самолёт.
— Да. А у планёра нету такого пропеллера. Его самолёт на буксире утягивает в воздух и там отцепляет. Планёр летит сам, он лёгкий.
Для меня это было ново и интересно. Но чем больше я спрашивал, тем больше было непонятного.
Дед Митрофан встретил нас радостным восклицанием:
— Ого! Целой гвардией нагрянули. Дело-то в аккурат идёт!
Пройдя конюшню, мы остановились у окошка. Шурка втиснулся было в него, но Витька вдруг сказал:
— Дайте я пролезу…
Шурка замер в окошке, неудобно заломив шею, повернув голову, и покосился на Витьку.
— Что, нельзя? — растерянно спросил тот.
Шурка вылез из щели, окинув Кожина взглядом, и вздохнул.
— У тебя ничего похуже не нашлось?
— Чего — похуже?
— Да всего: и штанов, и рубашки… Побарахлистее.
— Нету побарахлистее.
— Зд
Витька свободно проскользнул меж брёвен и очутился перед голодными овечьими глотками. Овцы хлынули к нему, блея с дрожью в голосе и напирая, точно он был дверью на улицу. Витька, раскинув руки в стороны, безмолвно и плотно прижался к стене. Некоторые овечки опробовали на вкус его штаны; один баран, видя неподвижную смиренность человека, храбро выставил вперёд полозья рогов.
— Ты что застыл, как Исус Христос на кресте! — закричал подоспевший Шурка и отогнал овец. — Это же свой, куда жмёте! У… морды! Пнул бы как следует. Долго ли ро́гом кишки выпустить.
Когда вышли на солнце, во двор, разглядели, что брюки у Витьки измусолены овечьей слюной, на белой рубахе сзади чернели полосы, ботинки потускнели.
— Боевое крещение, — подытожил Петька Лейтенант.
— Жалко, что у вас нет побарахлистее одёжи, — ещё раз сказал Шурка. — Ничего, будет.
Витька покраснел, отряхнул штаны.
— Толя теперь меня не узнает.
Мы впятером шли по улице, шагов на десять друг от друга. Чертило оглядывался — такую цепь ему не удастся пробить.
С литовками за плечами, с узелками, из которых торчали зелёные горлышки бутылок с молоком да кончики брусков, шли к месту сбора бабы, не сторонясь стада, прямо против течения. Овцы обтекали их, как поток камни, смыкались снова и тесной волнистой гурьбой трусили по дороге.
— Как житьё, ребятьё?
— Хорошо, — отвечали мы.
— То-то… Ну, передавайте привет.
— Кому?
— А кто встретится.
Шли дальше.
— Тётка Василиса, вам привет!
— От кого?
— Бабы тут проходили.
— А ну их к лешему, баб. Вы мне от мужика весточку достаньте…
Дома кончались, и мир тотчас раздвинулся. Всё стало ясным и досягаемым: и тайга справа, и пшеничное поле с грядами колков слева, и Клубничный березняк прямо. Почему у человека только два глаза и оба с одной стороны? Надо штук пять, со всех сторон, чтобы видеть сразу всё вокруг, а не вертеть головой; это, конечно, не трудно, но, пока разглядываешь одно, другое, только что увиденное забывается, и приходится опять оборачиваться.
Овцы свернули в лог. Впереди на дороге, отыскивая зёрна, скакали и каркали вороны. Я не люблю больших птиц. В них теряется вся птичья аккуратность, игривость и лёгкость. И голос: не тонкий и волнующий, а гнусавый и ругательский. И смотреть-то на них безрадостно: не птицы, а крылатые идолы. Я швырнул в ворон огрызком огурца.
Спускались вниз недалеко от кладбища. Колька приблизился к Витьке.
