— Лично я на женщину всегда смотрел, как на инструмент…
— Вроде скрипки, — решила я подсказать.
— Если хотите. Скрипки, на которой можно бы сыграть «Крейцерову сонату»…
— А у вас получается «барыня»! — закончила я.
— Вот именно — «барыня»… Или, в лучшем случае, «цыганочка», — усмехнулся он и приглашающим жестом поднял свой стаканчик. — Так за «цыганочку»!
— За «Крейцерову сонату»! — отозвалась я.
И тут — как в хорошо отрепетированной пьесе — в дверях появился Максим. Тобольский вспомнил про кофейник, налил кофе в чашку. Максим сполоснул руки возле умывальника, присел к столу. Взял халу, простецки отломил завиток, положил на него пластик сыра.
— «И, благословив, переломил хлеб за столом…» — негромко сказала я.
— «Тайная вечеря»? — вспомнил Тобольский.
— Да, только Максим мало походит на Христа.
Максим коротко взглянул на меня, и я догадалась, что он мог бы сейчас сказать — на кого похожа я… Я опять отвернулась к огню.
— Как твой рысак? — эти слова были еще из нашего сценария.
— Мне трудно там управиться одному, — так же заученно ответил Максим. — Вы не могли бы мне чуточку помочь? — обратился он к Тобольскому.
— Могу, конечно. Только учтите — я в автомобилях ни бе ни ме.
— Вам только двигатель за ручку повернуть.
Максим допил кофе, Тобольский — коньяк. Они натянули куртки.
— А вы, Женя, пока можете пройти в комнату. Там есть свежие журналы, — сказал Тобольский.
Я откинула занавеску и прошла в комнату.
Обстановка была такой же старорежимно простой, как осталась после стариков-родителей Тобольского, и он не пожелал в ней чего-либо заменить в ожидании коммунальной квартиры, которую мог бы обставить по своему вкусу. Круглый обеденный стол был сдвинут в угол, когда-то он стоял посредине комнаты, прямо под люстрой с тремя латунными рожками, — на полу так и остались следы его ножек; сейчас он выполнял обязанности письменного стола, на нем лежали книги и газеты, в деревянном стаканчике торчали ручки и карандаши. Как и на кухне, пол был вымыт, подоконники протерты — конечно, и здесь порядок наводила Лариса Шарапова.
Возле переборки, в которой прорезана дверь на кухню, расположился широкий расплющенный диван. Очевидно, он служил Тобольскому постелью, в изголовье стояла узкая длинная тумба, в которой хранилось постельное белье.
На тумбочке стояла настольная лампа-ночник, лежала пара журналов «Экран» и — чего я не ожидала увидеть — коробочка с набором детских цветных карандашей.
Я присела на диван, вопросительно поглядела на коробочку с карандашами, взяла «Экран», полистала, увидела фото Андрея Миронова и улыбнулась невольно — Миронову были пририсованы зеленые усы и такая же зеленая борода. Я открыла коробочку с карандашами — черный карандаш там имелся, но художнику понадобился почему-то зеленый, и тогда я решила, что бороду и усы Миронову пририсовала девочка и лет ей было не более трех-четырех.
Зеленый карандаш выскользнул из коробки, упал на пол и закатился под диван, чтобы его достать, мне пришлось опуститься на колени.
И тогда я увидела за ножкой дивана беленькую пуговицу.
Я не стала ее брать в руки, а только подвинула карандашом, чтобы лучше рассмотреть. Это была обыкновенная пластмассовая пуговица, белая, с нанесенным по ободку серебристым пояском. Пуговица, которая могла быть пришита и к мужской рубашке… и к женской кофточке.
Не поднимаясь с колен, я посмотрела на расплющенный диван, но тут же сказала себе «стоп» — материалов для фантазирования, всяческих предположений у меня хватало и без этой пуговицы. Тем же карандашом я подвинула ее на старое место, где она лежала.
Хлопнула дверь на кухне — вернулись мужчины.
Я отряхнула колени и вышла из комнаты.
Мы с Максимом выпили еще по чашке кофе, простились с хозяином. Провожая нас, он вышел на крыльцо.
Максим забрался в «Запорожец», завел мотор. Я задержалась на крыльце. Не спеша застегивала пальто, разыскивала по карманам перчатки. Тобольский заботливо поправил мне шарфик, завернувшийся на воротник. Вкрадчиво провел пальцами по щеке.
Я взглянула на него вопросительно.
— Хотел бы еще встретиться с вами, — объяснил он.
Я ждала приглашения. Вся моя неторопливость была от ожидания этого приглашения. Мне нужно, обязательно нужно еще побывать у него. Следы водителя машины, как мне думалось, уходили в его дом.
— Хорошо! — не спеша протянула я. — Буду в ваших краях, попутно попробую заглянуть и к вам. На живой огонек.
— Всегда рад вас видеть.
— А будет ли рада этому Лариса?
— Что же — Лариса. Она мне не жена.
— Все-таки…
— Нет, «Крейцеровой сонаты» с ней не получится.
Я натянула перчатки.
— Так ведь и у нас с вами не получится.
— Согласен хотя бы на «цыганочку», — со своей обычной полуулыбкой сказал Тобольский.
Выглядел он сейчас вполне прилично. И намеки его были к месту — я же сама на них напрашивалась, с ними я могла бы примириться, но я никогда не забывала, что тень грязного преступления лежала и на нем.
Максим открыл мне дверку, я уселась рядом и сделала Тобольскому на прощание «ручкой».
Белесые от снега сумерки, Максим включил ближний свет. Осторожно объезжая валявшиеся на дороге доски, к которым каждый водитель относится с подозрением из-за коварных гвоздей, Максим вывел машину из тупичка и только завернул за угол, как тут же сбросил газ и остановился возле обочины.
— Что еще? — спросила я.
— Кто-то вошел к Тобольскому.
— Когда?
— Вот только мы к углу подъехали, — Максим показал на зеркальце заднего обзора.
— Нас с крыльца не видно?
— Сейчас уже не видно.
— А кто там был?
— Лица я не разглядел, но, похоже, молодой здоровый парень, пожалуй, повыше меня ростом. В мохнатой шапке, в дубленке нараспашку.
— Нараспашку?
— Вот именно. Как будто откуда-то от соседей вышел. Вроде бы там прохода в тупичок нет, в улочке «газик» стоит. Видимо, только подъехал.
— Почему вы так решили?
— Моторишко у него старенький — дымок все еще по улице тянется.
— Ну, Максим, да вы наблюдательны, как Шерлок Холмс. Если это водитель с «газика», почему он прямо к Тобольскому не подъехал? Гвоздей побоялся?
— Может, рядом живет. Что будем делать?
— Что делать… что делать… Хорошо бы, конечно, узнать, кто там Тобольского посетил. Может, шофер с «газика». Мне шоферы вот так нужны.
— Тогда вернемся. Скажу — перчатки забыл.
