покое. Вот только что от нее осталось?
Старший лейтенант поднялся на четвереньки, как оправившийся от испуга зверь, стряхнул со спины комья земли, поправил сползшую на глаза каску и хрипло прокричал в слоистую сизую мглу оврага:
— Эй! Кто живой? Приготовить оружие!
И тут же задвигались и другие. Закашляли, чертыхаясь и проклиная немецкую и свою авиацию.
— Сталинские соколы! Где они?!
— Ну, товарищ старший лейтенант! — кричал, белея радостным оскалом стиснутых зубов, бронебойщик Овсянников. Его, видать, порядком оглушило. Недалеко, чуть выше, чернела кромка дымящейся воронки, на которую неподвижно смотрел его второй номер. Овсянников был рад, что бомба рухнула на землю с перелетом. — Ну, жив буду, первому же попавшемуся соколу морду набью! Клянусь своим ружьем! — И Овсянников любовно похлопал по прикладу свой ПТРС.
— Сидор! — окликнул Нелюбин минометчиков. Без них им тут, в овраге, среди немцев, беда. — Сороковетова ко мне!
— Ранило его! Перевязывают! — через минуту принесло неутешительную весть из глубины оврага.
Сидора ранило. Целы ли «трубы»? Сидор ранен — дурной знак. Если еще и трубы покорежило…
Пришел замполит, доложил: в третьем и втором взводах шесть человек ранены, трое убиты.
— Игорь Владимирович, бери саперов и скорей расставь их вверху, пускай снова минируют подходы со стороны деревни. Наверняка бомбами раскидало все наши растяжки и мины.
Замполит ушел. Нелюбин посмотрел вслед: хороший ему комиссар достался, это ж надо… Чем-то он напоминал сына, Авдея. То ли ростом, то ли статью. То ли такой же решительностью и бесхитростной прямотой.
— Раненых — в овраг! К ручью! — отдавал он распоряжения, а сам уже летел по стежке к устью оврага, к Днепру. — Тяжелых! Только тяжелых! Легким оставаться на позициях!
Он бежал вниз и видел, как некоторые бойцы в нерешительности останавливались на полпути, какое- то время смотрели на свои бинты, а потом поворачивались и молча карабкались назад, к оставленным минуту назад ячейкам. Не надо было объяснять, что сейчас для роты главное — устоять. Устоят — выживут. Не устоят… Об этом лучше не думать.
— Ребятушки… Ребятушки!.. Это наша земля! Не отдадим мы им этот овраг! Не бойтеся! Ничего не бойтеся! Наши уже на подходе! Хужей смерти ничего не будет. А смерть наполовину мы уже пережили!
По пути к берегу Нелюбин забежал на позицию минометчиков. Случилось то, чего он боялся больше всего. Из трех минометов во время бомбежки уцелел только один, который успели перетащить на запасную позицию. Двое из группы Сороковетова лежали под ольхой. Они уже ни в чем не нуждались. У одного осколком снесло половину лица. Другому оторвало ноги, которые, неестественно развернутые, лежали рядом с телом, видимо, держась на сухожилиях. Тут же, в квадратном просторном ровике, лежали, приткнутые друг к другу, раненые. Среди них Нелюбин не сразу узнал Сороковетова.
— Сидор! Ты что! Сидор… — Нелюбин ощупывал его забинтованную голову. На белой плотной марле уже начали проступать алые подплывы. — Как же я теперь без тебя? А, Сидор?
— Ты меня, Кондрат, прости. — Синие одеревеневшие губы Сороковетова двигались медленно, с остановками после каждого слова. — Емельянов управится. Я ему приказал… Не отходить от тебя…
— Эх, Сидор, Сидор…
— Отвоевался я, видать, Кондрат. Мин еще порядочно. А ты, Кондрат, все жалел…
Внизу, в устьях, и дальше, по всему побережью гудело, ревело и рвалось так, что, казалось, от частых взрывов вода в Днепре расступилась, и теперь бомбы рвутся уже на дне, расплескивая последний ил и иссушая оставшиеся кое-где редкие бочажины. Нелюбин понял, что его мучит жажда и достал из кармана шинели фляжку. На ходу отхлебнул и сунул обратно.
То, что он через мгновение увидел, повергло его в ужас. Руки задрожали, и Кондратий Герасимович снова потянулся к фляжке.
Днепр как шел своими полными водами вниз, с севера на юг, от истоков к устьям, так и продолжал идти. А вот полка ни на косе, ни на воде Нелюбин не увидел. Под обрывом лежали истерзанные тела примерно двух десятков бойцов. Левее, в устьях оврага, копошились еще столько же. Видимо, это были те, кто смог уйти или уползти из-под обрыва. Большинство из них были ранены или контужены. По реке плыли бревна, опустевшие плоты и плотики, обломки досок. Песчаная коса, изрытая глубокими воронками, уже не походила на ту, прежнюю, переходившую в отмель, по которой Седьмая рота, укрываемая туманом и тишиной, совсем недавно выбиралась на желанный берег. Не увидел Нелюбин и острова, где он оставил пулеметный расчет. «Лаптежники» буквально срыли его тяжелыми бомбами. Погибли, видать, и Москвин, и Фаткуллин. Вот тебе и подмога пришла…
Переправившихся через Днепр первыми встретили бойцы Седьмой роты, окопавшиеся возле самой косы.
Тут же начали перевязывать раненых. Из шестидесяти четырех человек, уцелевших после переправы, способных держать оружие едва набралось двадцать. У многих не оказалось оружия. Либо утонуло, либо потеряли во время бомбежки. Нелюбин тут же приказал раздать винтовки убитых, а также трофеи, захваченные разведчиками. Среди вновь прибывших были два лейтенанта. Нелюбин разделил бойцов на два взвода, назначил лейтенантов взводными и поставил их вторым эшелоном в горловине оврага. Первую атаку он ждал именно оттуда, со стороны деревни, откуда противник мог незаметно подобраться на расстояние пистолетного выстрела.
И действительно, несколько раз там видели разведгруппы, которые старались подойти как можно ближе. Огня они не открывали, пытались вести наблюдение. Так же тихо и скрытно, без единого выстрела, отходили, когда по ним открывали огонь. Потом появился снайпер. После первого же выстрела его срезали из пулемета Горюнова. Этот пулемет сняли с единственного уцелевшего плотика, прибившегося к правому берегу. Разведчики из боевого охранения предположили, что приплыл он с верховьев. Там тоже «лаптежники» разбомбили переправу. Ветер дул с востока, принося с реки все звуки и запахи. Вот и прибивало теперь холодной днепровской волной к изуродованной воронками песчаной косе то труп лошади, то обрывок красноармейской телогрейки, то бревно, изрубленное осколками. Точно так же прибило и дощатый плотик, на котором, свесившись окровавленной головой в бурую прибрежную воду, лежал боец в новенькой шинели с новенькими погонами, видимо, пулеметчик. Разведчики срезали веревочный крепеж и сняли пулемет с порядочным запасом патронов. Плотик с телом незнакомого пулеметчика на всякий случай затащили на песчаный берег.
Но атаковать засевшую в овраге роту немцы не стали. Может, потому, что не видели в ней особой опасности. И то, как они разделались с двумя батальонами стрелкового полка, подтверждало это предположение. А может, какое-то время им, занятым ликвидацией более опасных вклинений, было не до роты Нелюбина.
Полк начал переправу двумя батальонами. Третий, вместе со штабом, тыловыми и хозяйственными обозами уже грузился на плоты в плавнях на левом берегу, когда налетели самолеты.
Обежав овраг и убедившись в том, что для организации круговой обороны сделано все, что можно, старший лейтенант вернулся на НП и вдруг вспомнил, что собирался написать письмо домой. Судя по поступавшим сводкам, северное крыло Западного фронта освободило Вязьму, Рославль, Ельню, Смоленск. А значит, и его родные Нелюбичи, скорее всего, тоже освобождены. Письмо домой он послал давно, еще месяц назад, когда под Рославлем шли бои. Думал так: полежит его треугольник где-нибудь в мешке у почтальона, подождет своего часа, а там, когда местность, указанную в адресе, окончательно очистят от немцев, письмо и пойдет прямым и скорым ходом туда, куда надо. Но ответа не последовало. Рославль, как сообщили вскоре, освободили 25 сентября. Прошел уже почти месяц, но из Нелюбичей никто ему не ответил. Может, угнали народ на запад? Тогда надо ждать. Кто-нибудь да появится. Прочитают и его весточку. И отпишут. Не свои, так соседи. Сообщат, что да как. Надо ждать. В полевой сумке у Нелюбина лежало письмо от Сашки Воронцова. Не забыл старика Курсант! А он ему — все никак.
Нелюбин сел под деревом, примостил на коленке полевую сумку, достал тетрадь и карандаш и начал писать. Получилось быстро. В конце Кондратий Герасимович добавил такие строки:
«А если что со мной случится непредвиденное, вроде гибели на фронте борьбы с немецким
