Народ прибывал и прибывал, подбивался к толпе, охватывая полукольцом холм под Лебедем.
Председатель сельсовета Степан Петрович Дорошенков разыскал электрика, что-то пошептал ему, и через несколько минут от ближайшего, шагов За сто, столба тот и двое солдат, кто именно, в загустевшей темноте уже не разобрать было, размотали катон белого, как лозовая заболонь, провода, перекинули его через звонницу, приладили патрон, и над площадью мигнул и вспыхнул, заколыхался размашисто яркий свет огромной, похожей на прожектор лампочки. Провод осторожно протянули назад, лампочка поднялась выше и зависла под самым колоколом. Люди поднимали головы, и теперь им казалось, что Лебедь увеличился в размерах, он занимал теперь все небо над белой, как печь, стеной звонницы.
Из сельсовета, тоже по распоряжению Дорошенкова, принесли стол, застелили его куском красной материи, и Степан Петрович, потирая загрубевшие от топорища и косья широкие ладони, с нетерпением ждал, когда народ наконец соберется и станут, по обыкновению, вначале покашливать, а потом требовать, чтобы начинали. Люди, между тем, все подходили и подходили. Кто пробирался через мерцающую папиросными огоньками толпу и садился впереди прямо на землю, кто приставал к миру сзади, кто сбоку. Солдаты смешались с сельчанами, родными и близкими, и сейчас их почти невозможно было различить. Только братья Степаненковы и Федор Зевюков стояли отдельно, поодаль, и, молча, терпеливо ждали, что будет, изредка беспокойно блестя глазами по сторонам. Свежая повязка на голове Карпа Степаненкова светилась, отражая свет лампочки, воздвигнутой на звонницу. Да и тех, увидел краем озабоченного глаза Дорошенков, вскоре увели под руки, втолкнули в людскую гущу.
Кто-то позвал Дорошенкова полушепотом, Степан Петрович оглянулся и увидел бухгалтера Семена Николаевича Глухоченкова.
— Петрович, тут вот что. Ты сейчас будешь собрание открывать. Так для начала, вроде как для справки, предоставь слово мне.
— А зачем тебе, Семен Николаевич, слово? — спросил предсовета и, памятуя о недавнем их разговоре в кабинете Кругова, попытался заглянуть в глаза Глухоченкову, но тот стоял спиной к лампочке, и Дорошенков ничего не разглядел, только глаза натрудил до слез.
— Как для чего? Деньги… Материалы все растащили. Все денег стоит. Склады вскрыли. Потом за все платить придется. Потом за все спросится. Что, думаешь, я не прав? И с тебя, между прочим, как с полномочного представителя советской власти, тоже спросят. А может, даже с тебя больше всех и спросят.
— Кто это спросит?
— Найдутся спрашиватели. Спрашиватели, будь спокоен, всегда найдутся. Э-э, тебе ли, Петрович, объяснять это. Ну кто мы такие есть? Исполнители Подручные. Мелкая сошка.
Над нами вон сколько инстанций стоит. И всем мы с тобою, Петрович, подотчетны. Так что спросят, и ого-го как еще спросят! Они, солдаты-то, гляжу, вроде присмирели немного. Ты только дай мне минуту- другую, я скажу, чтобы деньги собирали. Они ж сами понимают, что все денег стоит. Пускай не жмутся колхознички. Пускай чулки-то малость поразвяжут. Что им стоит? Миром-то? За тес там, за гвозди, за шифер. Ты, Петрович, не серчай на меня за прошлый разговор. Так что вот Так. Соберем денежки и оприходуем по всем правилам. В кассу колхозную внесем. Это ж справедливо будет, Петровича Во всех отношениях справедливо.
— Да так-то оно так, — засомневался Степан Петрович Дорошенков, — только не время вроде.
— Время, Петрович, время, — замахал руками Глухоченков. — В том-то и дело, что очень даже время. Упустим его, тогда поздно будет. Они ж сейчас, гляди, какие.
— Какие?
— Да такие, что… — Что?
— А что ты на меня опять петухом наскакиваешь? Ты успокойся, успокойся. Они сейчас такие, что за рублем не постоят. Они сейчас, тронь их за рукав, последнюю рубаху с себя потянут. У них сейчас другое на уме. А рубль — тьфу! Плохо, Петрович, народ, толпу, так сказать, чувствуешь. А тебе это надо, ой, надо тебе, Петрович, народ глубже видеть. Чтобы всю его, так сказать, натуру — как на ладони. Народ надо знать. Чувствовать, кто чем дышит. Чтобы управлять как следует. Ну, так что? Дашь мне слово?
— А где Кругов? — спросил без всякой связи Дорошенков, но бухгалтер почувствовал, что связь есть, и усмехнулся:
— Да тут он где-то. Только недавно видел. Хочешь в президиум пригласить?
— Нет. Президиума не будет.
— Не будет? Ну и правильно, что не будет. Очень верно ты решил. Поменьше бюрократии. Так как насчет слова мне? А, Петрович?
— Нет, Семен Николаевич, не время сейчас тебе об этом, о деньгах, разговор разговаривать.
— А я говорю, дай мне минуту, — Глухоченков схватил предсовета за рукав.
— Ты, Семен Николаевич, вот что, убери руку. Убери по-хорошему. Хватит меня, как слепого дурачка, за шкирку водить. Я тут как-никак советская власть. И я решать буду, что и как.
— Ты? Ты — власть? — Голос Глухоченкова сразу потвердел. — Власть он… Ты, Дорошенков, этим словом только забавляешься. Мне шутить с тобою некогда.
— А я и не шучу. Я вполне законно говорю. Понял? — Неужто и вправду силенку почувствовал?
— Почувствовал. Я знаешь что почувствовал? Я почувствовал, что спина у меня заболела. На сгибе.
— Так ты ж сам гнулся. Тебе ж самому так, согнувшись, легче было жить. Так что из корысти ты свою болезнь нажил.
— Да, может, и гнулся. А теперь не буду.
— Что, неужто в другом месте заболело?
— Заболело. Очень даже заболело. Сейчас там у каждого болит. Кто совесть еще не растерял.
— А ты, Петрович, что, не растерял ее, совесть-то?
— Нет, я еще не всю растерял, Семен Николаевич. Вот в чем штука! Не всю! Я вот нынче разогнулся и, может, впервые себя человеком почувствовал.
— Стёпа, — бухгалтер похлопал предсовета по плечу. — А ты послушай-ка, какую я тебе загадочку загадаю. Пройдет, значит, к примеру, день, за ним и другой, и уйдут наши пришельцы туда, откуда пришли. Так вот вопрос к тебе: что тогда будет? Молчишь? Не удивительно. Трудный вопрос. Признаю. Так как, даешь мне пару минут для информации.
— Говори, черт с тобою. Только недолго.
И вот из середины людского гуда и движения кто-то наконец крякнул Дорощенкову, что пора бы и начинать, что Ждать больше уже некого, все Пречистое Поле как есть тут. Степан Петрович-потер разом вспотевшие ладони и пошел к столу, покрытому куском красной материй. Он шел и думал о только что состоявшемся разговоре с бухгалтером Глухоченковым. Замутил он ему душу. Надо было послать главбуха куда подальше, а то ишь, гад, под самый дых бьет. Надо было сразу, как только подошел, и пугнуть его от себя. А теперь… Теперь Степан Петрович почувствовал, что и сам уже уверовал в необходимость сбора денег. А что, придет время, ведь и действительно спросят. Тут главбух прав, спрашивателей, ой, как много! Спрашивателей вон нынче больше, чем пахарей. И что ни год, то тьма ихняя все гуще. «Эх, — с отчаянием подумал Степан Петрович уже перед самым столом, — отдал я им вожжи, отпустил, дурак, вот они теперь и погоняют. Куражатся. Да так, что ни кнута, ни коня не жалеют. Не свое — дармовое. Ну, вот и дошел до стола. Теперь надо повернуться лицом к народу и говорить. А что? Что я им могу сказать?»
— Дорогие односельчане! — начал торжественно предсовета Степан Петрович Дорошенков. — Вот и собрались мы все. Все! В этот необычный факт трудно поверить, товарищи дорогие, но он налицо.
Он кашлянул, замялся, спохватившись, что напрасно, наверное, сказал это «товарищи дорогие», что и вообще надо как-то иначе говорить, другими словами, что надо говорить не как на исполкомах и сессиях, там-то как раз было проще, там он всегда знал, что сказать и как сказать, там почти всегда было по бумажке. А тут ведь такое не пройдет. Не пройдет… Он вспомнил, что ночью — ведь не спал же из-за этого выступления всю ночь! — приходили к нему простые, нужные и правильные слова. А теперь вдруг куда-то все провалилось. И Глухоченков еще со своим крохоборством… Ведь вначале ж надо свое слово сказать, а уж потом — ему предоставить. «Эх, сбил он меня, стронул, гад, с мысли. Жалко ему стало материальных ценностей для народа…» И хотел было уже плюнуть Степан Петрович на приставания бухгалтера насчет денежных сборов, но подумал вдруг, что ведь вот действительно скоро пройдет эта смута, уйдут мужики, не
