насовсем же они пришли, что правда, то правда, и надо будет жить дальше, что жить-то дальше придется не как-то там иначе, а все же, куда ни крути, давно заведенным порядком. Потому как другого нет. И тогда уж Семен Николаевич припомнит ему этот сход. У кого-кого, а у него, точно, ничего даром не проходит. У него бухгалтерия точная. «Отпляшется он тогда на моих косточках. Эх, вернулись бы мужики насовсем! Как бы зажили мы тогда! Как бы захозяйствовали!»
Сход уже начал шуметь, люди задвигались, иные стали посмеиваться над замешательством предсовета, мол, это тебе не с трибуны по праздникам головы дурить. Другие терпели молча. А кто-то крикнул:
— Петрович, что замолк? Крой дальше! Только по писаному не надо! Попроще давай!
Степан Петрович облизал пересохшие губы, пошевелил одеревеневшим языком, но так ничего и не сказал толком, махнул рукой и кивнул Глухоченкову: давай, мол, говори, черт с тобой.
Семен Николаевич неторопливой походкой подошел к столу и, улыбаясь и помахивая поднятой над головой рукой, на что в людской гуще кто-то из женщин насмешливо заметил, что вот, мол, главбух наш, как артист, вышагивает, остановился и некоторое время требовательно вглядывался в лица собравшихся. Сход действительно вскоре утих. Глухоченков уперся в стол кулаками и сказал:
— Мужики! С руки ли нам, земляки дорогие, так вот, на сухую, так сказать, разговор наш начинать?
— Не с руки! Знамо, не с руки! Указ горло засушил! — забасили и несколько голосов пречнстопольцы; по голосам можно было понять, что Глухоченков попал в самую точку, такое начало народу понравилось.
— Указ, верно. Указ, он хоть и указ… — Да его без нас писали! Не нужен нам такой указ! — опять забасили в толпе.
— Минуточку! Минуточку! Нет, братцы, — поправил их Глухоченков, — указы мы уважаем. Потому как мудрыми людьми они писаны. Но! — И тут он поднял над головой палец; палец у него немного дрожал, чего, правда, никто не заметил, и сход на мгновение замер, словно подчиняясь загадочной значительности жеста оратора. — Случай-то, как понимаете, особенный. Тут дело такое, что никакими указами и законами не оговорено. Ис-клю-чи-тель-но-е дело! Валентина! — позвал Глухоченков и начал высматривать кого-то в толпе. — Где завмаг?
— Здесь! Вот она!
— Валентина? Ты, Валентина, не хоронись, — дорогая ты наша кормилица и поилица! У тебя, я знаю, четыре ящика белой оставалось?
Толпа сразу одобрительно загудела.
— Ну, и что ж из того, что оставалось? — ответила Валентина, дородная, видная женщина в платье из темной, видимо, очень дорогой материи с бледно-розовыми аляповатыми цветами.
— А то, Валюша, родная ты наша, что у мужиков глотки пересохли. От такой-то невеселой жизни. Вон сколько сена сегодня наворочали! Так что если бутылочку не откупорить, несправедливо получится. Правильно я говорю, мужики? А, мужики?
— Правильно! Не жмись, Валентина!
Толпа одобрительно зарокотала еще десятком мужских голосов.
— А я что? — спокойно продолжала Валентина, поправляя на бедрах платье. — За законом и порядком пускай начальство следит, мое дело — магазин. Мне скажут продавать, я и продаю. А скажут, чтобы не продавала, я и не продаю. У меня всегда порядок. А те девяносто три головки стоят в подсобке. Сказано было не продавать, я и не продавала. Мне что…
Толпа опять загудела мужскими и зажужжала женскими приглушенными голосами; женские голоса настолько были приглушены преобладавшими мужскими, что не понять было, одобряют они затею бухгалтера Глухоченкова с выпивкой или, наоборот, осуждают. Поскольку от них можно было ожидать в такую минуту и того и другого.
— Одну минуточку, товарищи! — встрял было предсовета. — Постой, Петрович, мы тебя послухали, дай другого послухать! Мы ж тебя слухали, не мешали, — тут же перебили его.
— Пускай бухгалтерия говорит! — закричали там и тут обеспокоенные и настороженные голоса. — Может, этот толком что скажет. Говори! Говори, Глухоченков, раз взялся!
— А я о том и говорю, что раз белые головки еще целы, а Валентина тут, то надо бы сбегать за ключами и нести ящики сюда. Что ж мы, так и не посидим, что ли, по-человечески? Все вместе?
— Давай! — Закричали ответно сразу отовсюду. — Тащи сюда водку! Айда, бабы, за закусью! Распечатывай свою лавку, Валюха! А то небось там все прокисло!
— У меня никогда ничего не прокисает, — ответила невпопад Валентина.
Слова ее тут же потонули в хохоте и подначках. Пречистое Поле хмелело от предчувствия выпивки.
Только теперь Степан Петрович Дорошенков до конца понял все. «Вон куда ты, Семен Николаевич, оглобли заломил», — сказал он себе и, чувствуя, что сейчас может произойти непоправимое, стал искать в толпе председателя колхоза. Но Кругов, видать, прятался за спинами, толокся где-то в задних рядах, и Дорошенков сам было опять попятился к столу, но остановился: там, уже по-хозяйски, размахивал руками Глухоченков. Народ слушал его.
— Ну да, — недоуменно ответила Валентина, — так я вам и открыла магазин. Это вам не склады курочить. Платить кто будет?
— Как кто? — Как кто, Валюша? — Из толпы вывихнулся под свет лампочки Иван Прокопчин и, откинув полу распоясанной шинели, вытащил из кармана брюк сверток каких-то бумажек, послюнил большой палец, подмигнул бухгалтеру Глухоченкову и начал разворачивать сверток, расправлять, перелистывать бумажки. — Вот, — сказал он, — бери. Это мой пай. Тут много, рублей триста. Было время, домой хотел отослать, да не отослал.
И он положил на стол пачку тридцаток, пристукнул ее кулаком и крикнул, обернувшись к народу:
— Давай, мужики, выворачивай карманы. Ссыпай все в кучу. У кого сколько.
И посыпались на застеленный красной материей стол разноцветные бумажки, затертые, сложенные вдвое и вчетверо, и совсем новенькие, хрустящие, словно сухие липовые листья.
— Выкладывай, славяне! Давай, кто в раскур пустить не успел.
«Да, подобрал Глухоченков ключики к миру, подобрал, что и говорить», — думал предсовета, стоя поодаль с опущенными руками и не зная, что ему делать, тоже принять участие в складчине или все же уйти. Но тут произошло нечто, что резко повернуло события в другую колею.
Глухоченков начал складывать деньги. И, складывая вдруг поднес к глазам одну бумажку, другую и сказал:
— Да что ж это земляки, за деньги? Это ж старые деньги! На них же теперь ничего не купишь. Их же давно из обращения изъяли. Их теперь разве что детям, играть, или туалеты…
— Что? — вновь продрался к нему сквозь тесную людскую стену Иван Прокопчин,
— А то, что деньги, говорю, не те.
— Как не те? — настаивал Иван, видимо, почувствовав, что если и дальше так все пойдет, то обещанная выпивка, запросто может накрыться.
— А так, не те. Смотри, какие сейчас десятки. Видишь, какие сейчас червонцы печатают? А вы тут тридцаток старозаветных нашвыряли. Их теперь и вовсе нет. Так что такие ваши деньги не пойдут.
И Семен Николаевич, даже не взглянув на Ивана Прокоп-чина, начал ловко сортировать бумажки: одни — в одну кучу, другие — в другую. И получилось так, что «негожих» оказалось больше.
— А погодь-ка, главбух, останови свою арифметику. Я что-то в ней ни хрена не понимаю, — решительно нагнулся к нему Прокопчин.
— Ну? Что тебе не ясно? — поднял глаза Глухоченков.
— Мне то не ясно, что деньги… Ты что их так швыряешь? Они что, не советские, что ли? Ты знаешь, где их нам выдавали?
— Не знаю. Меня это не интересует. Деньги вполне советские, только уже не в обороте. Я же сказал. Их даже в банке не обменяют. Они теперь — бумага. Просто бумага, и все.
— Вы слыхали, мужики? Нет, вы слыхали? Наши деньги давно, оказывается, обесценились! Наши деньги, вот, вот эти, оказывается, теперь ничего не стоят! Они — бумага! Дерьмо! Вы слыхали, что он
