Ведь из-за нее все случилось, это она отдала Божейку в ромейские кандалы! Сама выскользнула из вражьих сетей, а Божейку отдала. Что же скажет его родителям? Где взять мужество и силы, чтобы заявиться к ним? Только в сердце. А оно обессилело от ран и тоски…
Недолго искала дом Божейки. Люди подсказали – вот он. А оказалась перед домом, постояла, а потом в дом вошла.
– Поклон вам низкий, хозяйка добрая. Хорошо ли живете?
– Спаси бог. Проходи, если с добром пришла. Не солнцепекская, вижу, – говорила хозяйка, присматриваясь к пришедшей. – Наверное, издалека к нам?
– Из Выпала я.
– Из Выпала? – то ли удивилась, то ли посочувствовала хозяйка. – Из погорельцев, видно?
– Да, тетушка милая, я из погорельцев. Я Миловида Ярославова. А вы Божейкова матушка будете?
Хозяйка не спешила с ответом, смотрела долго, пораженная мелькнувшей догадкой, а уж потом вымолвила:
– Ой, так ты и есть та девка, к которой ездил Божейко в Выпал?
– Она и есть.
То ли боялась, что сейчас на нее накинутся с упреками, то ли вспомнила, как мало было Божейкиных приездов в Выпал, только прислонилась к дверному косяку и голову низко опустила.
И произошло то, на что Миловидка не могла и надеяться. Ведь шла не просто сказать, где сын, хотела успокоить убитую горем мать. А пришлось самой искать утешения. Женщина поспешила к ней, как может спешить только мать, и прижала к себе, не поскупилась на ласку. А обнимая девушку, и сама расплакалась.
Стояли, обнявшись, на пороге, как две вербы у берега, и жаловались друг дружке и утешали одна другую. Когда же выплакали все слезы, хозяйка повела Миловиду в соседнюю горницу, чтобы им никто не мешал.
– Садись, дитя, – сказала словно своей дочери. – Садись и рассказывай, что знаешь.
Ничего не утаила Миловидка, сказала все, что было в мыслях и на сердце, – и как они полюбили друг друга, и как судьба-разлучница разрушила их планы жить в любви и согласии. Но больше всего ей хотелось утешить убитую горем женщину. Да что может сказать? Сама выскользнула из сетей ромейских, а Божейки нет, сама сидит и сыплет слова, словно просо в весеннюю ниву, а его повезли за три моря, он остался среди тех, кого хотели освободить, но не смогли.
Выслушала Божейкова мать Миловидкины рассказы не проронив ни слова. Потом переборола себя и сказала:
– За то, что пришла и поведала, спаси тебя бог. Буду хоть знать, что жив мой Божейко. Горькая его доля, ой горькая! Но живой о живом думает. Будем и мы думать, что не все еще потеряно.
Сидела, кивая поседевшей головой, а мысли унеслись далеко-далеко из дома. Очнулась от дум, когда заметила, что Миловидка собралась уходить.
– А о себе ты ничего и не сказала мне.
– Разве я не говорила?
– О том, что было, – да. А сейчас как? Живы ли родители твои? Здорова ли родня?
Чувствовала, горит лицо, а почему – и сама не знала.
– Нет их у меня, тетушка. Ни родителей, ни братика с сестренкой нет. Все полегли.
И снова боль и печаль отразились на лице матери Божейки.
– Где же ты живешь, дитя бедное?
– У папиной сестры.
– Хорошо ли тебе там? Сыта ли? Не тесно ли?
Девушка застеснялась, ответила не сразу. Сказать, что ей очень хорошо у тетки, не осмеливалась, но и уверять, что плохо, не пристало: ее не обижали и, кажется, не собирались выгонять.
– Может, к нам перейдешь? – предложила мать Божейки.
– А зачем?
– Наша хата уцелела от татей, а в Выпале, знаю, всем тесно сейчас. Вот и переходи, и живи, пока не построишь себе жилье. Смотришь, и Божейко вернется! А почему бы и нет? Один из наших, солнцепекских, был на тех проклятых богами и людьми каторгах. Взяли его ромеи в плен, а из плена запроторили на каторгу. Пять лет плавал, а на шестой повезло: разбил вериги и убежал. Воля, деточка, высокое слово, а желание быть на воле – и подавно. Оно и стены рушит, и горы одолевает.
«Ой, матушка-зоренька! Не так-то легко будет Божейке разбить ромейские вериги», – подумала Миловидка, а вслух сказала:
– Я посоветуюсь с тетей. Если не нужна ей на зиму, то и приду. Вдвоем нам, – прибавила, преодолевая грусть, – не так тоскливо будет ожидать, правда?..
XIII
Пока стояло лето, а в Соколиной Веже находились мать с сестричками, Богданко не задумывался над тем, что делает бабуся Доброгнева. Умывался, как и раньше, студеной водой, может, только старательней, чем до златеницы, промывал глаза и не вытирался – ждал, пока воду солнце высушит. Теперь же, когда мать-княгиня уехала и забрала с собой девчонок-щебетушек, в просторном бабушкином доме ощутимей стала тишина, и отрок невольно прислушивался к ней, ловил каждый посторонний звук.
