чтобы решать какие-либо иные вопросы, кроме службы.
— Вы могли разбудить его среди ночи? Была такая техническая возможность?
— Если возникала нужда, то да.
— Он не обижался?
— Он просто знал, что я никогда не сделаю этого зря. Если Николаев звонит ночью (а это случалось, может быть, раза два), значит, это совершенно необходимо.
— А не было случая, когда он реагировал эмоционально: ну что вы ко мне с этим пристаете?..
— Нет. Никогда не было. Он знал, что я не пристану к нему, как вы выразились, с чем-то несерьезным…
Многие знающие Ельцина отмечали его очень сильное качество — умение слушать. Тот, кто умел убедительно говорить, способен был добиться от президента большего, чем тот, кто представил самый точный и разумный анализ, но в письменном виде. Ельцин предпочитал не читать, а слушать.
Но, как известно, недостатки — это продолжение наших достоинств. Тот, кому удавалось втереться в доверие, кто научился убеждать президента, использовал свое умение себе во благо. Когда Ельцин прислушивался к таким людям, это приводило к печальным последствиям.
— Я понимаю, что руководитель все в голове держать не может, — говорит Сергей Филатов. — Он доверяет своим помощникам, доверяет тем, с кем общается, кто к нему приходит. Не случайно говорили: у Ельцина мнение последнего посетителя.
— Да вы поймите, что в тот момент решения принимались с ходу, времени на анализ не было! — возражает Андрей Козырев. — История не отпускала времени на долгие размышления. Было так: человек приходил к президенту не с идеей, а с последней новостью — что-то случилось! Это же меняет ситуацию, верно? Если дом горит, надо вещи выносить. А человек, который утром приходил, он еще не знал, что дом сгорит. И советовал проводить капитальный ремонт. Решение изменилось, но изменилась и ситуация. Так что не совсем честно его за это упрекать.
Люди, добравшиеся до вершины власти, кажутся нам какими-то особенными. В определенной степени это так и есть. Испытывал ли Борис Николаевич какие-то обычные чувства, доступные всем нам? Точный ответ могут дать только самые близкие люди. Он был закрытым человеком и прятал эмоции. Но ни чувством юмора, ни чем-либо иным природа его не обделила.
Осенью 1995 года на пресс-конференции Ельцину прислали записку: «Думаете ли вы о Боге, Борис Николаевич?»
Ельцин удивленно переспросил:
— О чем?
Его тогдашний пресс-секретарь Сергей Медведев повторил:
— О Боге, о великом. Это записка от тверских журналистов.
Ельцин ответил охотно:
— Вчера полдня только о Боге и думал. Был на богослужении, потом участвовал, хоть и немного, значит, в крестном ходе. Потом был, значит, на крестинах своего внука, успел под самый конец, чтобы, не дай бог, без меня другим именем не назвали. И только, понимаешь, отец Георгий хотел имя назвать, я говорю: «Глеб», и он сказал: «Глеб». И все, и на этом дело закончилось… Конечно думаю.
Медведев обратился к залу:
— Еще вопросы?
Ельцин проявил инициативу:
— Ну дайте девушке, уж вся извелась, понимаешь. Медведев попросил другого журналиста потерпеть:
— Уступите девушке? Уступает девушке. Корреспондентка петербургского телевидения спросила Ельцина:
— Борис Николаевич, в народе есть свое представление о российском президенте. Ну, общеизвестно, что крепкий политик, сибирский мужчина, семьянин, теннисист, а что бы вы сами добавили к этому?
— Что, и негативные стороны тоже говорить?
— Нет, просто как вы думаете, что бы вы сами добавили, чтобы образ получился цельный?
— Нет, я согласен с тем, что вы сказали. Журналисты расхохотались и захлопали. Профессиональный политик по определению циничен,
иначе он едва ли добьется успеха.
— Ельцин был равнодушен к горестям и трагедиям жизни? — обращаюсь я к Андрею Козыреву.
— Я был очень близок с ним в первую чеченскую войну, — отвечает Козырев, — и видел: он чудовищно переживал, видя гибель гражданского населения, разрушения. Другое дело, что в нем политик и администратор всегда брали верх над личными переживаниями. Но только незнающие могут говорить, что ему все было безразлично.
Никакого цинизма в нем не было. В нем была политическая рациональность.
— Но Борис Николаевич так легко расставался с самыми близкими людьми, что создавалось ощущение, будто он вовсе не способен к обычным человеческим эмоциям.
— У него личные привязанности не довлели над политической целесообразностью, как он ее понимал. За это его можно критиковать, но политик такого плана должен ставить во главу угла дело, а не личные отношения. И я бы мог сказать: мы пять с лишним тяжелых лет были вместе, и вдруг он меня сдает… Но я понимаю, что он руководствовался только политическими интересами. Нельзя критиковать его за то, что он политические соображения ставил выше личных отношений…
Соратники, союзники и помощники были нужны Ельцину для выполнения определенной цели. Как только цель достигнута, он расставался с этими людьми. Особенно если они начинали говорить о нем что-то плохое, как это произошло с Коржаковым.
Он уволил своего помощника Льва Суханова, который прошел с ним самые трудные годы и был исключительно ему предан, и даже не нашел времени для прощальной аудиенции. Суханов вскоре умер, так и не услышав слов благодарности за верную и беспорочную службу. Расставшись с ненужными работниками, Ельцин тут же набирал себе новую команду, которая добивалась вместе с ним следующей цели.
Общение с Ельциным не было простым. Он умел быть разным. И заранее невозможно было узнать, с кем сегодня встретишься.
— Я это наблюдал много лет, — вспоминает Андрей Козырев. — Может утром раздаться звонок человека, который говорит медленно, с трудом — такое впечатление, что у него в голове проворачиваются какие-то жернова. А вечером вы встречаетесь с человеком, который очень быстро на все реагирует, шутит. Причем это могло измениться за несколько часов. Мы разговаривали с ним минимум раз в день. Всякий раз я пытался в первую же секунду оценить: с кем я беседую? От этого многое зависело: как докладывать? В какой форме? Либо совсем упрощенно — в расчете на жернова, тогда и сам начинаешь говорить медленно, чтобы это проникло в жернова. Либо ты должен был делать это в совсем иной манере — с шутками.
— А с чем это было связано? — задаю я вопрос.
— Не могу вам сказать.
— Но была какая-то закономерность?
— Не определил. Я просто знал, что это так. Особенно это важно было понять при телефонном разговоре. При встрече сразу можно оценить, в каком он состоянии. А по телефону это гораздо сложнее, ты же человека не видишь. Легче было, если он сам звонил. Пока он выговаривал первые фразы, можно было представить, в каком президент настроении. А если сам звонишь? Он откликается: да, здравствуйте. А дальше надо излагать дело, но совершенно не знаешь, с кем из двоих ты сейчас столкнешься. А от этого многое зависит. Если вы человеку, который находится в заторможенном состоянии, начнете быстро, с шуточками, с вензелями что-то рассказывать, он ничего не поймет. В то же время, если человеку, который находится в прекрасном расположении духа, все соображает, начнете медленно что-то втолковывать, вы и половины не расскажете из того, что нужно.
— На службе он был один, а в неформальном общении, где-нибудь на даче, — совсем другой?
— Нет. Уезжая с работы, Ельцин, насколько я знаю, никогда не прекращал работать, заниматься политикой. Он не переключался, за исключением игры в теннис. Да и на корте мог начать говорить о том, что обсуждалось днем.
— А зачем он вас звал к себе на дачу? Вы с ним такие разные люди.
