«удерживает» ее, — но Люция сама не хотела возвращаться. Видя, что мать не переубедишь, Люция перестала отвечать на ее письма. Она заботливо ухаживала за дедушкой, кроме того, взяла на себя опеку над школой и больницей имени Стефании. Порой сама давала уроки детям.
Рано утром, когда пан Мачей еще спал, во дворе появлялась стройная фигурка Люции — она спешила в школу. Приютские дети встречали ее радостными возгласами. Больные улыбались ей, Люция стала добрым ангелом Слодковцов. Она напоминала пану Мачею Стефу Рудецкую — столь же обаятельная и милая, даже напоминавшая Стефу иными жестами. Правда, Стефа была живая, как искорка, и очень веселая. Люция держалась более спокойно и серьезно. Характер ее изменился. Она обрела твердость духа, былое детское упрямство приобрело черты взрослой решимости. Улыбалась она редко, но прямо-таки ослепительно, чаще всего дедушке, детям и больным. Внешность ее изменилась мало, она только лишь повзрослела; детская фигурка стала изящной, девичьей. Свои пышные светло-пепельные волосы Люция заплетала в две толстые косы, иногда укладывая их на затылке на манер короны. Ее кожа, нежная, как лепестки нарцисса, от свежего деревенского воздуха еще более посвежела. Губы ее были полными, серо-голубые глаза лучисто светились из-под темных ресниц и бровей. Хотя частенько ресницы ее были опущены, она смотрела хмуро, исподлобья. Она избегала шумного общества и вообще к посторонним относилась сдержанно и недоверчиво. Слодковцов ей было вполне достаточно, она нигде больше не бывала, только изредка ездила с Вальдемаром в Обронное и Ожары.
Люция поселилась в своей старой комнате рядом с комнаткой Стефы, которую превратила во что-то вроде часовенки или маленького мемориала. Среди самых прекрасных цветов разместились ценные картины и другие произведения искусства, когда-то любимые Стефой.
Среди всего этого великолепия непосвященному было бы странно видеть застеленную покрывалом постель, зеркало и мраморный умывальник с серебряными вазочками. Но непосвященные там не бывали…
Над софой, у окна, в старинной раме висел большой образ Богоматери — копия Сикстинской мадонны Рафаэля.
Над каминной доской разместился огромный портрет Стефании Рудецкой, украшенный дорогой драпировкой, Комната была посвящена памяти невесты майората. Люция часто просиживала там целыми часами, читая или о чем-то думая. Порой ее печальные глаза долго не отрывались от небольшой картины вид Слодковцов, когда-то изображенный Стефой. Картина стояла на мольберте в окружении пальм. Эта была единственная драгоценная память о подруге. Все остальные картины Стефы майорат увез в Глембовичи. Сидя в комнате, Люция вспоминала минувшие времена, веселые беспечальные, словно букеты свежих цветов. Потом пришли другие, погубившие прежнее счастье… Люция возненавидела мир, ощущая прямо-таки брезгливость к людям своего круга. Аристократия, которую она прежде почти обожествляла, измельчала в глазах Люции. И каждый вельможа вызывал теперь ее неприязнь, даже члены семьи — кроме Вальдемара и дедушки. Люция временами даже забывала, что и они аристократы. Постепенно ее отношение к бомонду превратилось в фанатичную ненависть. Пребывание в бельгийском монастыре в какой-то мере сгладило эти чувства, но не изменило. Разве что ненависть переродилась в язвительную иронию. Среди аристократов тех стран, где они с матерью побывали, девушка слыла скрытной и неприступной. Лишь Слодковцы заставили ее чуточку потеплеть — но все равно ни Вальдемар, ни пан Мачей не знали ее потаенных мыслей. Временами она впадала в апатию и переставала замечать окружающих. Пан Мачей сначала считал это тоской по большому миру, потом стал подозревать, что виной всему любовные чувства, быть может, сердечное разочарование. Ему казалось, что именно этим объясняется ее бегство из Ниццы. А ведь она имела там большой успех, окружена была многочисленными поклонницами… И пан Мачей пришел к выводу, что Люция полюбила кого-то вопреки воле и расчетам матери. Однако почтенный старик как ни старался, не мог разговорить Люцию.
Так прошли весна и часть лета.
Пани Идалия оставалась за границей, оскорбленная, злая на дочку. Да и беспорядки на родине ее пугали, так что о возвращении она и не помышляла.
В середине июля в Слодковцы приехал с майоратом Ежи Брохвич. Люция встретила его, плохо скрывая недоброжелательство — и явственно краснея.
Брохвич тоже изменился. Неумолимое время оставило на его лице зримые отпечатки прожитых лет. Давняя разудалость приутихла. Но его чувство юмора, красноречие и словоохотливость остались прежними, не изменившись ничуть.
Пан Мачей приветствовал его чуточку напряженно. Они не виделись со дня похорон Стефы Рудецкой. За границей Брохвич встречался с пани Идалией и Люцией — и пан Мачей, зная об этом, питал теперь определенные подозрения, которые старательно скрывал. Замешательство Люции при встрече с Брохвичем заставило старика задуматься — неужели он отыскал разгадку?
Люция спросила о матери. Брохвич. попытался отделаться общими фразами, но Вальдемар был откровеннее, говоря без церемоний:
— Мама? Твоя мама прекрасно развлекается. Сплошные карнавалы. Усердно ищет новых впечатлений на юге. Землетрясения ей мало. Теперь у нее очередная мания — ведет прямо-таки сенсационное дело, что, надо полагать, безмерно ее развлекает…
— А что за дело? — спросила Люция.
— Развод Занецких, — сказал Вальдемар.
— Но ведь княгиня Мелания неразлучна с мамой?
— Ну да.
— И Барский?
— Конечно. Именно Барский и настаивает, чтобы любимая доченька Мелания развелась с Занецким. Великолепная троица… Единственный, кого мне жаль в этой истории — сам князь Занецкий…
Люция понурила голову, ее губы брезгливо скривились:
— Господи… Как можно? Мама сдружилась с Барскими, с этими…
Вальдемар поспешил сменить тему.
В тот же день Люция написала матери, умоляя ее вернуться в Слодковцы и порвать всякие отношения как с Барским, так и с его дочкой. Но пани Идалия, получив письмо, осталась невозмутима и отношений ни с кем порывать не стала.
VIII
Брохвич много времени проводил в Глембовичах, дружелюбно, но и словно бы с неким недоверием наблюдая за действиями Михоровского и отношениями его с окрестной шляхтой. Он относился к Вальдемару с прежним уважением, его интересовали планируемые майоратом общественные программы, но сам Брохвич не принимал в них участия. Дни напролет он читал, играл, мечтал. Казалось, он находится под действием наркотиков. Что-то удерживало его в плену грез, гася всякую активность.
Майорат, наоборот, был олицетворением жизненной анергии. Общественные дела, внутренняя политика, хозяйство — все это оставалось предметом его неустанного интереса и сферой приложения недюжинных сил. Его острый ум постоянно искал новое поле деятельности — и находил. Глембовичи стали местом, где проводились всевозможные съезды и конференции. Местные аристократы косо поглядывали на «демократические заигрывания майората», но под его влиянием порой были вынуждены участвовать в его программах. А они были довольно широки и всеобъемлющи. Вот только политические сложности и напряженность в стране мешали их осуществлению. Постоянное ожидание неких важных событий, резкие повороты курса в высших сферах управления — все это тормозило работу. Расплодившиеся партии и союзы парализовали филантропическую деятельность.
Сам майорат ни к каким партиям не примыкал, сохраняя, однако, терпимость ко всем. На конференциях он говорил мало, высказывал лишь конкретные суждения, они были хорошо продуманы и оттого почти всегда приносили ему победу. Он не разбрасывался бездумно словами, не вступал в дискуссии с теми, кто пытался с ним спорить, стремился, чтобы каждое его слово было весомым и серьезным.
