— А если хозяин вернется?
— До полуночи или после?
— Рассмотрим оба варианта.
— Если после, то не сможет войти. Будет думать, как быть дальше. Тут у него много добра.
— Ну, волосы мертвеца он найдет легко. С заповедными травами и жабами сложнее. А вот книги — совсем другое дело. Особенно та, под которую свет потух. — И при этих словах Вакулина лампочки вспыхнули вновь по всей квартире.
— Значит, он придет до полуночи…
— Вызовем наряд?
— Лучше попа с набором крестов. Ты человек верующий?
— Я образование получил в советское время. А верю в разум и целесообразность.
— Тогда зови роту ОМОНа.
— А ты что предлагаешь?
— Мы вторглись в жилище колдуна. Так и запиши в протоколе осмотра. Вызывай Садчикова, а я полежу немного. И свет выключи.
Простучали каблуки Вакулина по лестнице, пришла краткая тишина, стал уходить свет. Именно сейчас, когда стал гаснуть свет дневной, Зверев остался один.
Рядом, на табурете лежала рация, в ней шелестели голоса, переговаривались группы. Наконец его вызвал Вакулин.
— Я снаружи останусь. Смотрю за подъездом.
— Хорошо. Вызови Анисимова, пусть аккуратно поднимутся на чердак. Впрочем, не надо. Там наверняка полно квартирантов. Нужно отслеживать чердак и окна с обеих сторон.
— Что он тебе, акробат? Или боец спецназа?
— Ты делай, что тебе велят. Кстати, где твой НП?
— В квартире на первом этаже напротив. Вошел с другой стороны дома. Квартира сквозная, окна выбиты.
— Хорошо.
— Анисимов уже едет.
— Слышу, естественно.
А потом как бы мгновенный сон настиг Зверева, помутнение сознания. Прострация. Странные видения пришли из мира полуночных сфер. Огромный голубь, жирный, с кривым толстым клювом, сел около и стал чистить перья. Он лукаво оглядывал Зверева, словно бы готовился съесть его. Именно так потом казалось ему, когда пытался вспомнить происшедшее. А затем голубь спрыгнул, подобно жирному гусю, на паркет, как-то раскорячившись, некрасиво, и засеменил в соседнюю комнату. Зверев услышал монотонный звук, как будто гудение, и смолкли голоса товарищей в эфире. Затем он встал и отправился вслед за птицей. Но никакой птицы в комнате не было. А за окном висел на белом, должно быть капроновом, шнуре человек и вращался вокруг собственной оси. Когда он повернулся лицом своим трупным к Звереву, тот автоматически стал его определять. Лицо узкое, надбровные дуги прямые, нос прямой, тонкий, ноздри широкие, глаза, кажется, голубые, лобнотеменные залысины, щеки впалые, рот… и больше он не помнил ничего…
— Иванович, Иванович! Ну, слава Богу! Очнулся. Ты чего, Иванович?
Он лежал на полу в той комнате, где книги и сейф, над ним хлопотали Вакулин с доктором Горюновым, а комната вновь была полна народа. Он встал, без посторонней помощи подошел к стеллажу, поискал глазами фолиант. Не было больше никакого фолианта, как не было пробирок и колбочек в сейфе, как не было реторт и спиртовки.
— Кто входил?
— Никого.
— А труп?
— Какой труп?
— За окном висел труп на шнуре…
— Не было никакого трупа. Накумарили вас, товарищ капитан. И забрали вещдоки.
Зверев грустно ухмыльнулся. В квартиру никто не входил. И не выходил, как утверждает наружка. Было несколько минут, пока все вставали по своим местам. Тогда и произошло вторжение. Как и предполагал Зверев, с чердака. Потом по чердаку и ушли. Сам Телепин или его подельники. Про голубя, естественно, пришлось промолчать.
— Ну что, Вакулин. Начинай все сначала. Только теперь с отпечатками, следами, да и собаку вызывай. А я, естественно, отправляюсь домой. Завтра в десять встретимся в отделе…
Обескураженный Вакулин снова начал обход квартиры. Перед тем как отправиться домой, Зверев позволил Горюнову проколоть иглой палец, взять на анализ кровь. Возможно, удастся определить, чем его обработали.
Он долго стоял дома под душем, растерся полотенцем до изнеможения, потом сменил простыни и наволочку, посмотрел на часы. В половине второго выпил полстакана водки, лег лицом вниз в постель и через пятнадцать минут уснул. Спал спокойно, без сновидений и в десять утра, как и обещал, сидел в кабинете.
— Хорошо выглядишь. Аккуратный. И работаешь здорово, — похвалил Пуляева Кузя.
Подошла очередь, и в гостинице появилось место. Он заслужил свой матрас с подушкой и одеялом на нарах. Но к этому времени это были уже не нары, а кровати с панцирной сеткой, и помещение появилось на втором этаже. Пуляева проверили на вшивость, лишаи и туберкулез. Дело здесь было поставлено серьезно.
— Распитие спиртных напитков запрещено, «косяки» оставьте за дверью. Курить в простом человеческом понимании в тамбуре. Дежурство по кухне, дежурство по уборке помещения. Есть телевизор. Жить можно месяц. Потом по разрешению и ввиду обстоятельств. Можешь располагаться, только паспорт сдай.
— Паспорт у меня в норе. Завтра принесу.
— Ну ладно. Завтра так завтра. В порядке исключения. Можешь располагаться. Хороший ты, судя по всему, человек, невредный.
— Ты меня полюбил, что ли, Кузя?
— В каком смысле?
— Ну что за дифирамбы. Будто в Крым по путевке профсоюза отправляешь.
— У нас лучше, чем в Крыму. Бомжи потом уходить не хотят. На коленях просят, чтобы оставили.
— Конечно. В подвал или на верхний розлив. Нора-то не у каждого.
— У тебя, видать, нора справная.
— Ну я пошел.
— Ага.
Пуляеву вообще везло. Комната на четыре койки, куда его определил бригадир-хозяин, была только что обустроена, и он оказался в ней первым постояльцем, а потому выбрал себе койку у окна, осмотрел тумбочку. Даже бельевой шкаф здесь был. Он умылся в общей ванной, вернулся на свою койку, разделся до трусов, повесил одежду на спинку стула, залез под покрывало и моментально уснул. Сегодня они с Хоттабычем, его маленьким другом и мрачным дядькой, у которого цыгане украли в поезде все документы и деньги, таскали страшно тяжелые ящики с каким-то добром на шестой этаж, в офис новой фирмы. Все буквально валились с ног, один Хоттабыч был бодр и весел. Его давным-давно приказано было не пускать больше в гостиницу ни на каких условиях. Они на скорую руку выпили по половине баночки смородиновой водки и разошлись.
За все те дни, что провел Пуляев на подхвате, чистке канализации, покраске и наклеивании обоев, и даже плитку кафельную пришлось клеить, он не сделал ни одного неосторожного шага, не проявил излишнего любопытства, не лез с расспросами ни к бомжам, ни к обслуге. Похоже, его уважали. И не только уважали. Он физически чувствовал к себе интерес. Ощущал присутствие кого-то. Он не мог сказать, что его просвечивали, но он и был небезразличен здесь. Общежитие это, или гостиница, как ее называли, была
