не дающее повода даже догадаться о том, кто бы мог быть автором его, гласило и предупреждало. Кисляков должен был прекратить свои выступления в телеэфире, по возможности вообще сменить профессию, торговать чем-нибудь начать или что-либо подобное делать. А на досуге ловить рыбу и ни в коем случае не писать никаких мемуаров.
Николя получал такие письма во множестве. Для него не была новостью нелюбовь определенной части телезрителей. Он отложил это письмо и забыл про него. Но где-то в подкорке остались воспоминания об этом недоразумении. Программа его шла раз в неделю. И когда до нее остались ровно сутки, Николя вдруг о письме вспомнил и передал его в службу безопасности телекомпании.
За три часа до эфира черная «Волга» подъехала к телецентру, и Николя пригласили в нее. Следователь ФСБ, причем не из маленьких, а по делам особенно важным, положил перед Кисляковым акт экспертизы. Письмо оказалось напечатанным на той же самой бумаге и на том же самом принтере, на котором производились в прошлом году послания для поп-звезд, почивших ныне, перебитых каким-то фантастическим подпольем. Остался ли кто-то после его разгрома, оставалось только предполагать. Еще во времена осенних событий ходили слухи, что уцелело руководство и непосредственные исполнители.
— Что собираетесь делать, Николя?
— А вы что мне посоветуете? Бросить работу?
— Этого я вам советовать не могу. Но жизни вашей угрожает опасность. И не только вашей. Такие письма получили уже многие ваши коллеги.
— Что-то я ничего такого не слышал.
— И не услышите. Мы ведь в прошлый раз упустили их…
— Неужели?
— Так что будьте предельно осторожны. И охрана уже работает на предельном режиме, хотя вы этого не замечаете. А вообще-то мой вам совет: возьмите отпуск. Уезжайте куда-нибудь.
— Ну уж нет.
— Ну, на нет и суда нет. Ничего необычного не замечали в последнее время?
— Да нет. Думаю, это все пустые хлопоты.
— Ну, доброго вам здоровья.
— Спасибо.
Кисляков все же несколько потерял вальяжность и бодрый вид. На нем по большому счету замыкалась сейчас идеология государства. Он разжевывал и доводил до аудитории политику «партии и правительства». И уж они-то его не подставят. Вся мощь государства станет его защитой.
…Зверев нервничал. Он стоял возле двери, ведущей в квартиру Кислякова, уже сорок минут. Скоро перестанет действовать защитное поле, делавшее его невидимым. А хозяин квартиры запаздывал. График его, распорядок дня, отрабатывался уже месяц. Сразу после программы Кисляков садился в служебный автомобиль и отправлялся домой. Там, видимо, напивался, потому что утром выходил со всеми признаками похмельного синдрома. Охрана прихватила под контроль подъезд, чердак, лестничную клетку. Дом Кислякова был особенным. Вводить охрану внутрь было совершенно не нужно. Камеры контролировали все пространство на лестницах. Но по паническому приказу начальства людей все же расставили.
Оператор на пульте видел, как подошел к двери Кисляков, как искал ключи в кармане, в квартире сейчас никого не было, как открывал дверь. Потом дверь закрылась. Минут через пять открылась опять, но из квартиры никто не вышел. По крайней мере так ему казалось. Дверь так же совершенно самостоятельно захлопнулась. Выполняя установку на отслеживание всего необычного, оператор позвонил Кислякову. Трубку не взял никто. Решив, что тот принимает ванну, повторил звонок немного погодя с тем же результатом…
Когда контрольным ключом открыли дверь квартиры звезды эфира, то увидели, что звезда эта лежит в коридоре, сжавшись калачиком, натянув на голову пиджак, как будто желая согреться. Признаков жизни уже не наблюдалось. Причина смерти осталась невыясненной…
Зверев покинул подъезд, дважды чуть не столкнувшись со встречными. Он старался не делать резких движений, дабы не создавать движения воздуха, и это несколько мешало его передвижению.
«Жигули» Хохрякова стояли в условленном месте. Там, на заднем сиденье, лежала одежда Зверева.
— Ты, Юрий Иванович, не одевайся, пока не проявишься. Мне это видеть тяжело. Никак не привыкну.
— Не можешь — не смотри. А мне холодно…
Машина медленно двигалась по направлению к Садовому кольцу. Зверев согревался еще долго. Этот холод был неземного свойства.
