и справедливый. За этой работой проходит половина ночи, и тогда, отчаявшись, я вижу свет на одной из антресолей. Подставив стул, я нахожу пачку картонов. Как знакомы мне эти картоны! Возрасту им лет пятнадцать. Дюны, корабли, закаты. Но едва я разобрал картоны и расставил их в комнате, свет, столь явственный, распался на старательное испускание звездной пыли. Ночь идет, и приближается исход. И, оставив наконец поиски счастливых доказательств таланта, я подхожу к окну и открываю занавес. На этот раз белое поле предстает совершеннейшим созданием природы.
— Иди ко мне, — говорит оно.
— Да. Сейчас. Только вот…
Я одеваюсь и на этот раз легко, так как загодя изучил устройство запоров, покидаю логово Зеги.
Там, по другую сторону поля, был мой дом. Я прикидываю направление и отправляюсь в путь. Легкий туман скрывает последнюю многоэтажку, и я уже в поле один…
Я иду к себе домой, и ключи со мной, в правой ладони. Там у меня свой диван, приемник-хрипун, чай, фонарь во дворе…
Только что за дом такой? Куда я вышел? Я обхожу вокруг. Окна погашены, двери заперты. И откуда эти колонны и портики? Я вхожу на порог. Тотчас холод и ужас камня проникают в меня. Впереди белое поле и туман. Позади поместье какое-то. Э, да это же школа!
А от дома моего до школы метров триста… Сейчас до переулка и направо. Как чудно, что я постиг реальное расположение домов и улиц здесь, на границе белого поля. Я двигаюсь, нет, бегу по переулку, но оказываюсь у двенадцатиэтажки. Да не было ее здесь. Здесь был переулок и мой дом!!! Там диван, там фонарь, там приемник. Вот проклятый туман. Да, точно. Я теперь знаю, где это. Угол Заводской и Красноармейской. Теперь прямо до конца улицы и направо по колее, чтобы не сбиться. Там справа магазинчик и кафе. Вот так. Нас не собьешь. Ключи бы не потерять. Ключики. Дверь, приемник. Вот и поворот. Только откуда киоск тут газетный справа, если он должен быть налево и сзади? Чушь. Значит, переставили. Вот сейчас два шага и море…
Только не было никакого моря. Был зоомагазин и улица Двадцатилетия Октября. А уже подъезжает и распахивает двери дежурный троллейбус. Я поднимаюсь в салон. Мы едем долго. Вначале я один в салоне, потом появляются и исчезают поодиночке разнообразные личности. Троллейбус кружит, останавливается. Это вокзал.
— Конечная. Выходите. Я зашабашила.
И я зашабашил. Над зданием гордо и ярко — «Боговыявленск».
Вхожу внутрь и отыскиваю буфет, согревая руки о грани сосуда, в коем обжигающий кофе с сахаром. Я ни о чем не думаю, и только какой-то предмет искажает истину, тянет, мешает. Это ключи. Я лезу в карман за мелочью — и вот они. Явились. Я сжимаю их в правой руке так, что металл впивается в пальцы, и вообще, отчего бы не заплакать? Но вместо этого я кричу громко и неестественно…
Потом первым же поездом возвращаюсь в Петербург.
Дом художника Птицы
Птица живет на Васильевском острове. Дом старый, пятиэтажный, подъезды выходят во внутренний непроходной дворик. Песочницы, клумбы. Метрах в ста, на противоположной стороне улицы, стоит другой дом, такой же старый, такой же пятиэтажный. Потолки здесь по три с половиной метра, окна широкие, квартиры большие, в основном коммунальные. А чердаки — просто загляденье. Вот только замки навесные подкачали. Хлипкие. Я сдергиваю дужку с первой попытки. Затем навешиваю свой замок. Мне нужны покой и одиночество. На чердаке достаточно полезных и нужных вещей. Например, кирпичи и пустые деревянные ящики, из которых я выстраиваю возле слухового окна ступени. Вид отсюда бесподобный. Особенно меня радует, что арка во двор Птицы видна совершенно отчетливо. Голые деревья не помеха. Автомашин припарковано две — «москвичек» белый и «ауди» голубой. Во двор не въехать, арка узкая. Я отчетливо вижу людей, идущих по своим делам мимо арки. Вот только, к сожалению, не могу видеть окон Птицыной квартиры. Они выходят во двор.
Ходить по чердаку нужно тихо-тихо. Бомжи бомжами, а бдительные жители верхнего этажа могут занервничать, а мне нужен полный покой и неторопливое течение мыслей.
Часа через два «москвичек» отбывает. «Ауди» остается в одиночестве. Потом на такси приезжает какая-то дамочка, входит в арку. И так далее и тому подобное. В десять вечера приходит молодой человек и уезжает на своем голубом красавце. Фонарь на месте, свет отчетливый. Я объявляю технический перерыв.
В Петербурге на вокзале я совершенно непроизвольно встаю в очередь за билетом на электричку до поселка, а когда вспоминаю, что это невозможно, усмехаюсь горько и нехорошо. Я мог уехать далеко, купить себе или снять какую-нибудь будку для житья, домик в дыре какой-нибудь, пожить там, а после все бы как- нибудь уладилось, прошло бы время, рассеялась тьма, ушли бы одни люди и появились другие. Только я вернулся на боевые позиции. Теперь мне необходимо было произвести разведку, решить со стратегией и тактикой. У меня, была одна надежда, один шанс. Дискетка. Узнать, что там на ней, — дело плевое. Можно было и в Боговыявленске найти какой ни на есть компьютер. Только если там номера накладных каких- нибудь и черный нал и более ничего, все оказывалось напрасным. Тогда я сяду в электричку, приеду в поселок, поднимусь к себе в квартиру. Ждать придется недолго. Вряд ли мне позволят принять ванну, сесть в кресло, включить телевизор, а впрочем, я не стану его включать. Просто буду сидеть и ждать.
С вокзала я отправляюсь на Моховую. В кафе все переменилось. Я не был здесь примерно год. Между «Бахусом» и пельменной отыскивается тихий уголок. Апельсиновый сок, кофе, сосиски, пирожное. Телефон-автомат напротив, он работает, жетон падает в щель. Гудок, изменение тона, другой гудок, второй, третий. У Птицы появился определитель номера. Наконец он берет трубку. А я кладу.
Здесь недалеко был прекрасный подвальчик. Все для Дома, хотите стройте, хотите ремонтируйте. Я покупаю ножовку по металлу, несколько полотен, большой гвоздодер и два хороших навесных замка. Еще мне нужен шпагат. В «Спорттоварах» на Невском я покупаю бинокль и спальный мешок, нож, фонарик. Уже рядом с домом Птицы в ларьке — большую банку армейской тушенки, шесть банок пива, батон, часы с будильником. В другом ларьке — приемник со спичечный коробок, наушники. И батарейки про запас.
…Музыка времени зла приходит ко мне из ночного эфира. Я вращаю колесико, нахожу новости, опять теряю их, ко мне вновь приходит невнятная музыка.
На этот раз я наблюдаю до двух часов ночи. Тишина. Птица, должно быть, спит, но вряд ли безмятежно. А может, мажет кисточкой по холсту. Или водит фломастером по ватману. Завтра у меня трудный день, и нужно поспать. Хотя бы часа четыре. Я вскрываю банку, густо намазываю на хлеб мясо, пью пиво, снимаю обувь, влезаю в спальный мешок. Сумка под головой, программа «Маяк» в эфире.
Утром Птица появляется на улице, идет, должно быть, в гастроном или в ларек. Возвращается минут через тридцать. Никаких топтунов мне увидеть не приходится. Это может означать, что никакого наблюдения за ним нет. То есть ни милиции, ни бандитам нет до скромного художника никакого дела. Они убедились, что дискетки у него нет, а я где-то далеко. Вот пойти сейчас вниз, войти в арку, подняться, позвонить. А там окажется, что наблюдение ведут из дома напротив и вообще кругом полно людей с телефонами. Передают художника друг другу надежно и основательно. Набор автомобилей примерно тот же, что и вчера, знакомых физиономий не обнаруживается. В три Птица выходит и опять возвращается, по всей видимости, с пивом. Мой «Хольстен» давно выпит, паек съеден, и, кажется, пора звонить. Я аккуратно снимаю замок, опускаюсь по лесенке вниз. Я спрятал на чердаке только бинокль. Все остальные предметы быта в сумке. Я сажусь в метро, еду на Московский вокзал, сдаю сумку в камеру хранения. Потом возвращаюсь, прохожу мимо наблюдательного пункта, не нахожу ничего необычного вокруг. Телефон- автомат за углом. Он не работает, как впрочем, еще два неподалеку. Наконец, кварталах в трех, в будке без стекол находится аппарат. Сейчас шестнадцать двадцать пять. Я набираю номер. Зуммер, другой. Птица снимает трубку.
— Как живешь, герой?
— Ты из Сочи звонишь?
— Из Карачи. Ты один?
