Я проснулся чуть раньше первого вторжения света в ординарное логово. Матрас, бывалый и рыхлый, отпустил мою плоть бездомного нарушителя границ неохотно. Он как бы примеривался ко мне. А почему нет? Вот здесь опять тепло, гостеприимно, ласково в комнате, где матрас, столик, лампа на длинном шнуре и вкрадчивые соседи за дверьми длинного коридора. Подо мной нет льда, нет волн, а есть старинный паркет, в царапинах и выбоинах, настоящий, дубовый. По нему ступали босые пятки стольких поколений. Гегемон безродный пройдет, и придут другие, крепкие, трезвые, у меня жизнь как-нибудь наладится, исправится.
Паркетины под подоконником вынимаются. Они отчетливо видны: более блестящие и стыки пошире. Там у хозяина тайничок. Заначки какие-нибудь, трешки, десятки, штуки. Мой тайник в другом месте. Нужно поднять голову, взглянуть наверх, где каким-то чудесным образом уцелела древняя люстра. И если столько времени среди безденежья, дряни, копоти люстра не тронута, не продана, значит, она дорога тому, кто владеет комнатой, кто в ней прописан. Это его последний рубеж, его поплавок, его Сталинград. Поэтому, рискуя все же, но спокойно и не печалясь, я в широкой верхней розетке, где фазовая разводка, пыль и червяки в изоленте, положил заначку — пять бумажек по сто зеленых. Не зажигая света, передвинув стол, встаю на него и отыскиваю сверточек.
Дискета в другом месте. Под обоями, над дверью, где они оттопырились, отвисли. Я чуть подпорол их, вложил пластмассовую пластинку с планочкой из металла и снова заклеил. Пусть она покамест там и останется. А впрочем, нет. Достаю дискету и возвращаю ее во внутренний левый карман куртки. Теперь переставляю стол назад, ложусь, снова засыпаю. Утром начинается процедура возвращения к жизни. Бритье в общественном туалете, баня на Халтурина, джин с тоником в рюмочной на Невском, и потом до Гостинки, через мостик со львами на Гороховую, в кафе, где обильный завтрак для победителя.
— Мне кофе двойной, со сливками, печень трески с горошком, ветчину, сосиски. И пирожное.
Покой сошел ко мне, и вновь призрак дома появился. Но завтрак мой прерывается. Письмо в конвертике почтовом, без марки, без подписи, хорошо заклеенный. Тонкий. Один листочек внутри.
«Есть важное дело. Срочно позвони по телефону». И семь циферок.
Значит, Птица не уехал из города, а засел где-то здесь. Но жив. И дело какое-то сыскалось. И сразу рухнула иллюзия, растаяло мнимое мимолетное благополучие, а по-другому быть не могло.
Я звоню по указанному номеру трижды. Гудки длинные, отчетливые, как будто электричка у станции, перед остановкой. Хороший телефон.
Абонент где-то рядом. Наконец вечером, часов около семи, трубку снимают.
— Да… — Мужской, но не Птицы голос.
— Мне бы художника нашего…
— Сейчас. — И вот он, птичий клекот:
— Ну, слава Богу. Отыскался. А я уже думал, судьба. Я записку тебе отправил наудачу.
— Дело, касающееся нас с тобой? Дело-то какое? Ты там в надежном месте?
— Да. Место верное. Семью вывез.
— Ну и ладно. Где встречаемся? Кафе пусть останется незасвеченным. Сбережем.
— В Петергофе давно был?
— Там фонтаны не работают.
— Там человек один живет. Встретиться с тобой хочет.
— Что за человек?
— Ты его знаешь. Человек хороший.
— Ты что? Говорить не можешь?
— Могу, но не хочу. Пусть тебе сюрприз будет. Завтра в полдень.
— На пристани. Люблю у воды стоять.
— Зер гут. В полдень.
Непогода, вынесшая меня вместе с порывом ветра с территории беды и принесшая на территорию несчастья, унялась, отлетела, чтобы быть, впрочем, наготове, где-то рядом и при случае явиться вновь. Что у нее на уме? Может быть, в следующий раз отправит меня ко дну. Залив спокоен, волны полизывают надежный, вечный дебаркадер, и солнце слева и сзади. Птица появляется с пятнадцатиминутным опозданием. Мы обнимаемся.
— Хорошо выглядишь, — говорит он, — лицо загорелое, обветренное.
— Пейте джин «Гордон». Получите естественный цвет лица. Пойдем выпьем, или сначала дело?
— Пить будем втроем.
— Ну и где человек? Еще один бомж?
— Ты угадал. Только стой спокойно. Не дергайся. Все нормально. Это участковый Струев.
Я закрываю глаза, пригибаю голову, расставляю локти, ноги. Я снова готов бежать и драться.
— Ты что, сука? Сдал меня? — говорю я, не поднимая головы. — Не шевелись, у меня ствол, — несу я чушь. — Где они? Где менты?
— Успокойся, я говорю, педрила.
— За педрилу ответишь. У тебя что? Семья в заложниках?
— Семья в надежном месте. А Струев один. Просто, ты бы не пришел никуда, объяви мы заранее. Он тоже в бегах. И меня нашел необъяснимым образом. Как вы его звали? Совершеннейший из ментов?
— Почти так. Из существ. Ну и чего он хочет? — еще не верю я своему другу. Друг он и есть друг. Он не предаст. Мы же с ним прорывались… Мы же риэлтеров мочили фомками. А это в наше время не шутка. Это все равно что власть бить.
Струев идет к нам медленно. Он в цивильной одежде. Ну да, не хватало, чтобы в мундире и с автоматом.
— Ну здорово, коллега.
— Здорово.
— Пошли выпьем, — предлагает Птица.
Мы не идем в дорогую забегаловку, а покупаем бутылку водки в ларьке. Здесь-то уж не должно быть паленой. Туристов остерегутся травить. Их мало сейчас, но случаются. А впрочем, почему и не туриста? Но водка оказывается настоящей. Пьем под колбасу и томатный сок.
Рассказ Струева
Меня взяли в опорном пункте. Ошибка моя состояла в том, что я не подозревал, что придет целая колонна. Кавалькада какая-то. Мы же их шуганули только что. И тут опять, в наглую. Виноват я. Не прочувствовал. И чтобы милиционеров брать белым днем или серым вечером, нужно очень разволноваться. Мы вдвоем с Ковалевым остались, как раз о твоем деле говорили.
Останавливается у окон «рафик», выходят двое в омоновской форме. Я смотрю, машина не из райотдела. Ну, думаю, подкрепление. Ход дали делу. Вошли, взяли нас, как детей. Ковалева оставили на звонки отвечать, если бы пикнул, убили. Меня посадили в «рафик».
— Я «рафика» не видел.
— И твое счастье. Тогда бы забоялся. Нынче чего хочешь купить можно. А лицедеев хватает. Они потом форму поснимали, под ней костюмы спортивные, машину бросили, уехали на другой. Где-то была в засаде. Когда вы бомбометание произвели, я и вырвался. Мы недалеко стояли, за деревьями. Вывалился из «рафика» и побежал. Там машина горит, крики, вы бежите, я бегу. Растерялись они. Упустили. И сразу съезжать. Я вернулся в опорный пункт. Ковалев связанный. Дрожит как осиновый отросток. Мы стали сразу
