— Вот компас сейчас купим и пойдем. Азимут дайте.
— Азимут вам не нужен. Вы где сейчас находитесь?
— В автомате, напротив вашего дома.
— Вот чудесно. Видите мост впереди?
— Видим.
— Это Яуза. Проходите мост, потом увидите бензоколонку. Справа опять же Яуза. За ней прудик такой, это они с речкой сливаются. Вот на том месте, где сливаются, Илья Сергеевич ловит уклейку. И сейчас самое время. Вы его в лицо, надеюсь, знаете.
— Мы его давно не видели. А в чем он одет?
— Не в чем, молодые люди. А во что. В ветровке зеленой, в сапогах высоких. Кепочка с козырьком.
Мы выходим к Яузе. Илья Сергеевич — вот он, рядом, но на другом берегу. Ловит он один, и ловит здорово. Уклейка крупная, клюет часто. Грязи на берегу много, мы возвращаемся на тротуар, выходим на кольцевую, на мост, и здесь уже по натоптанной торной тропе приближаемся к Грибанову.
— На опарыша?
— На тесто. А вообще-то, на опарыша. Вчера не купил, а сегодня пошел проверить, а уклейка пошла. Вечером здесь человек сто будет. Вы, что ли, вчера звонили?
— Мы.
Грибанов подсекает, отрывается поводок.
— И все-таки поганые эти норвежские крючки. И не говорите. Самый маленький?
— Номер четырнадцатый. Наш, примерно, чуть меньше второго. Но почему лопаточка? Как рыба в сто граммов, соскальзывает.
— А вы вяжете правильно?
— Я и восьмеркой, и всяко.
— Надо приплавлять. Иголку на спичке нагрейте и тоненько в узел.
— Не поможет.
— Да как не поможет? Я на один крючок всю весну и пол-лета ловлю, — вру я безобразно.
— И где же ты ловишь?
Илье Сергеевичу лет шестьдесят пять. Так выглядят бывшие генералы. Вот и удочка у него генеральская. Такая сейчас тысяч двести стоит. И куплена недавно. Ни царапины, ни потертости.
— Удочка толковая.
— И удочка дрянь. Подарили на день рождения. Но пора возвращаться в нормальное состояние погонь, убийств и государственных тайн.
— Вы удочку-то положите. Дело наше внимания требует.
— Это уже интересно, — говорит Илья Сергеевич. Удочку, однако, не кладет.
Утро над Яузой теплое, светлое, добродушное. Серый массив Медведкова вдалеке, на психику не давит. Шумит потихоньку хозяйство бензоколоночное. Приехал, заплатил, заправился. Дорога чистая. Езжай куда хочешь.
— Илья Сергеевич. Мы с моим товарищем попали как куры в чахохбили. Потому что товарищ Амбарцумов простые щи, даже с курицей, есть не станет.
А Грибанов не старик еще. Просто крепкий мужик. Вот он аккуратно снимает уклейку с крючка, опускает ее в ведерко, сматывает катушку, складывает телескоп, наклеивает кусочек пластыря на крючок, чтобы не отстал от рукоятки, потом моет сапоги.
— Пошли, тут пеньки есть. Посидим. Обсудим дело.
Сначала я долго и вразумительно рассказываю краткую историю своей жизни до этих самых мгновений, до пеньков. И на глазах — а это ощущается физически — уходит из него добродушие, и не сталь вовсе, а какой-то запредельный металл появляется в прищуре его генеральском, в развороте плеч и в голосе.
Потом свою историю рассказывает Струев. Показывает удостоверение свое. Предъявляет зачем-то табельное оружие. Потом Илья Сергеевич слушает предсмертный монолог Иванова-Зотова, потом рассматривает список Амбарцумова. Я смотрю на часы. Прошло пятьдесят восемь минут с того мига, как я назвал фамилию хозяина «Юрвитана».
Грибанов еще минут пятнадцать сидит молча, смотрит на игру уклеек в реке, глядит сквозь прозрачную рощицу на Медведково.
— Пошли.
— Куда?
— Сначала я удочку отнесу, ведерко. Переоденусь. А потом поедем.
— Куда?
— Что ты заладил? На кудыкину гору. Ваша самопальная группа теперь подчиняется мне. Кстати, вы никого не привели?
— А если б мы знали! — просто отвечает Струев.
— Здесь меня подождите, — просит Грибанов, оставляя нас у дверей своего подъезда.
Отсутствует он минут пятнадцать. Возвращается в хорошем костюме с блестками, в галстуке, поверх плащ белый, а туфли и вообще долларов за семьсот. И одеколон… От этого лицезрения у нас со Струевым не прибавляется оптимизма. Богатый человек — наш классовый враг. Или иллюзия врага.
Машина его, белая «девятка», вымыта до безумия, в салоне стерильная чистота. Мы садимся сзади.
— Оружие отдай, — протягивает он руку.
И Струев отдает свой ствол, запасную обойму. Грибанов прячет пистолет в «бардачок», но закрывать его не спешит.
— Удостоверение давай. — И участковый безропотно отдает книжечку в полиэтилене.
— А у тебя?
Я мотаю головой:
— Только фальшивый паспорт, жбановский.
— Давай. — И рука ладонью вверх, ждет….
— Мы бы и так никуда не делись.
— Знамо дело, — подтверждает Грибанов.
Мы выезжаем на кольцевую, и Струев молча, не задавая вопросов и не давая поводов к ним, набирает скорость. Едем долго. Как будто он весь круг решил сделать и вернуться, а потом выпустить нас наружу и сказать: «А теперь идите, куда шли. Вот ваши цацки. Недосуг мне все эти тайны. Уклейка дуром идет. Потом плотва двинет с окунем». Я вспоминаю Алябьева и впадаю в грех. Говорю о нем про себя долго и плохо.
Наконец мы останавливаемся на перекрестке кольцевой улицы имени Арвида Яновича Пельше.
— Что здесь?
— Кладбище, — просто отвечает Грибанов.
— Какое? — интересуется Струев.
— Востряковское, — заканчивает объяснять цель нашей поездки Грибанов.
Неприметное здание в парке, напротив бокового входа на кладбище.
— Прошу, господа бомжи, на выход.
Мы выходим. Наш душеприказчик запирает автомобиль и ведет нас внутрь. Вахта, охрана, вертушка.
— Они со мной, — говорит Грибанов.
Мы поднимаемся на третий этаж, последний. Контора какая-то. Мужики, похожие на оперов из фильмов, барышни в строгих костюмах, двери без надписей. Грибанов не стучась открывает одну. Там кресла, журнальный столик, пепельница.
— Ждать здесь, — приказывает он и выходит. Ждать так ждать.
— Ты думаешь, что там? — спрашиваю я Струева.
— Похоже на курилку.
— Ясно, что не конференц-зал. Что за контора-то?
