Сегодня в девять у него политсовет. Вчера комментатор вкрадчиво спрашивал о том, какие решения ожидаются. Политик ничего определенного не сказал, пообещал завтра ответить на пресс-конференции в пятнадцать часов. Значит, в восемь он отправится на политсовет. Из дома. Нужно быть в форме. Отдохнуть. Часов с шести я буду ждать его у окна. Всегда нужно иметь запас времени.
Я пристрелял винтовку в пригороде, в глухом лесу. Она почти не дает отдачи. Голос у нее вкрадчивый, тихий. Жарко, и многие квартиры открыты. Потом быстро выйти из квартиры, подъезд проходной. Во внутренний двор, на улицу, спокойно, на Волхонку, в метро.
Он выходит в семь пятнадцать. Каждый раз, выйдя из подъезда, он на миг замирает, смотрит на реку. Машина ставится грамотно, так, чтобы перекрыть подъезд по максимуму. Один человек на тротуаре и один справа отслеживают свои сектора. Я только что расслаблял руку, потряхивал пальцами и снова поймал подъезд в перекрестие. Грибанов был прав. Мне везет. Мне кажется, что я промахнулся, потому что не вижу попадания. Но вот брызгает мозг из развороченной черепной коробки, когда Политик падает, оседая, а значит, я попал в левый глаз…
Некоторое время спустя
В Петербурге уже не стреляли, но кооперативные ларьки еще не работали по ночам. Когда темнота и тщета опускали свои длани на город, жители старались не покидать квартир — лишь редкие автомобили спешили проползти по своей специальной надобности. И только милицейские БТРы осторожно трогали дома, перекрестки и переулки, ограды, подворотни и монументы мертвыми пальцами фар. В сущности, стрельба прекратилась после нескольких расстрельных рейдов власти по многочисленным норам и подвалам, где произрастали кафе и ресторанчики. Но прекратилась мирная стрельба, то есть стрельба воровских разборок и пьяных гулянок временных хозяев жизни. Наступало время других выстрелов.
Эстонский консул — рыжий, конопатый, носит очки. Я смеюсь.
— Смешного тут мало. Вы циферки подчистили и многое другое… Вы вызов за сколько купили?
— Где?
— Подчистили, подчистили.
— Не. Это мой. Прислали.
— Так пусть другой пришлют.
— Вы же государственный человек! — начинаю я безобразно льстить ему. — Вы же знаете, что прислать никак нельзя. Поскольку почта не работает.
— Но почему же? Вот свежая газета из Таллина. Хотите почитать? На русском, кстати, языке.
— Это дипломатическая почта. Вам газеты на аэроплане возят.
— Обижаешь. — Теперь уже он смеется. — Зачем тебе в Таллин? Нашел время.
— Мне очень нужно. Там женщина.
— Хочешь поменять родину на свободу?
— Слушай. Как тебя звать?
— Меня звать Калев.
— Отличное имя. Главное, редкое.
Теперь мы смеемся оба. И совершенно напрасно.
— Я не дам тебе визу. Я делаю как лучше…
— Калев. Дай мне визу. Если бы была зима, я бы перешел границу по льду.
— Нет. Не перешел бы. Я хорошо разбираюсь в людях. А циферки ты подчистил. Так хороший русский не делает. И фамилия была другая. Или вообще не было фамилии? Сколько теперь стоит вызов?
— Калев. Хороший русский сейчас никуда не поедет. Но я плохой. Дай мне визу.
— Ты еще грубишь? Сейчас я позову сотрудника! — И он смотрит проникновенно.
— Калев. Когда начнется война с Эстонией, я тебе камнем окна перебью.
Мы примерно одного возраста с консулом. Он вот большой чиновник, а я никчемный человек, у меня нет ничего, кроме фальшивого паспорта и вызова, купленного здесь же, у консульства. Бланк без фамилии, только циферки подкачали.
Я открываю сумку и достаю все, что у меня осталось самого дорогого: батон колбасы, бутылку джина «Гордон» и банку икры лососевых рыб. Все это осталось у меня со времен демократии. Я берег это на черный день, но как понять, который из них чернее?
— Позвать, что ли, сотрудника? — размышляет Калев и глядит на взятку алчными от голода глазами.
— Калев. Будь человеком.
— Ты думаешь, все можно купить?
— Я не покупаю. Я прошу! Я отдаю тебе все, что у меня есть. Я тебе верю.
Я двигаю паспорт по гладкому столу, к нему, к консулу. Он вертит его и возвращает назад.
— Как думаешь, Эстонию опять аннексируют?
— Ну что мне сказать? Скажу «да», и ты позовешь сотрудника. Скажу «нет», и слукавлю. Я не знаю. Вы продержитесь. Поставь мне штампик.
Он надувает щеки, пыжится, смотрит на колбасу, на этикетку на штофе. По нынешним временам это богатство. Не консульское даже, а посольское.
— А ты вернешься?
— Какое тебе дело до моей личной жизни? — вскипаю я. — Кончай придуриваться. Ставь штампик.
— Ну ты и нахал. Ладно. Я тоже могу быть человеком. Посмотрим, нет ли тебя в списке опасных для республики людей. Как, говоришь, твоя фамилия?
— Если бы я помнил.
— Ну ты и шутник. — Он открывает ящик стола, достает штампик, вдавливает его в чистую страницу моего паспорта, пишет что-то.
— Десяти дней хватит?
— А если бы я знал.
— Значит, хватит. — Потом он делает героический жест. Разламывает колбасу пополам и отдает мне ту часть, которая меньше. — Еще оголодаешь. Жрать-то хочешь?
— Еще бы. А может, по рюмке нальешь?
— А вот этого не могу. Она нужна мне в целости. Ну, заходи когда еще.
— Здорово ты по-русски говоришь. Проси убежища, пока не поздно.
— Марш отсюда. Аде то сотрудника позову. Арестую… Я выхожу в коридор. За окнами тьма, густая и грязная.
Электроэнергии нет, свечей нет. Есть энергия духа. У выхода омоновец, рядом другой, шипит рация. У меня в руках колбаса. Я кладу ее в сумку и ухожу не оглядываясь.
Поезд в Эстонию теперь ходит два раза в неделю. Я могу уехать сегодня, могу в воскресенье. На Варшавском вокзале тишина. Нет больше игровых автоматов, нет очередей у кассы. Почти нет пассажиров, и я моментально получаю плацкартный билет, просунув в окошко груду денег возрождающейся державы. Я уложил рубашки, бритву и прочее, словно заранее зная, что удастся трюк с визой. Кот Байконур в сумке спит, наевшись консульской колбасы. Я искал его полночи, тайно приехав в поселок, обходя дом за домом, наклоняясь к подвальным проемам, поднимаясь к чердакам, на девятые этажи. И он вышел ко мне грязный и безумный от счастья. Я не могу пока вернуться к себе. В поселке блокпост и мотострелки. Есть и нечто вроде СМЕРШа. Меня просто расстреляют на опушке. Должна осесть пена на хмельном напитке переворота. Того, который ждал своего часа, верного и убийственно точного.
Можно спокойно часа три посидеть в зале ожидания. Буфет, естественно, не работает, лампы едва живы, но в зале сидят автоматчики и снаружи прохаживаются милицейские. Тишина и покой. Я достаю из сумки книгу. Это то немногое, что я захватил во время своего краткого визита домой. Дверь там опечатана, и, уходя, я аккуратно соорудил из пластилина подобие законного оттиска.