— Здравствуйте, профессор, вот мой сын. Вам говорили о его случае…
С этими словами мама входит в кабинет и обращается к его владельцу, спасителю, богу, который знает все и освободит меня от моего недуга. Внезапно она начинает держаться очень свободно, ведь с давних пор ей приходилось посещать психиатров из-за болезни моего отца. Мне недостает отца, спрятанного где-то за стенами. клиники. Мне нужно знать: он тоже плюнет мне в лицо, обозвав педерастом и сумасшедшим?..
Доктор Р. будто сошел с лубочной картинки. У него лысеющий лоб и снисходительный взгляд. Он мне не нравится. Он бросает на меня слегка раздраженный взгляд, он, конечно, не помнит о «моем случае». Он назначил прием, как любому другому, решив, что позднее разберется.
— Входите, мадам. Молодой человек, прошу вас подождать несколько минут.
Я вновь сажусь. Унижение стоит комком у меня в горле. Это ощущение знакомо мне с детства. Я проглатываю душивший меня комок и готовлюсь ждать. Иногда мне кажется, что я бы дорого дал за возможность почувствовать в себе агрессию и способность защитить себя, но никогда ничего подобного не происходит. Должно быть, я унижен с самого рождения. Сейчас мама рассказывает вместо меня про мой недуг, вместо меня она описывает этому старому светскому льву то, что она называет моим «состоянием». Я слышу за дверью неясные голоса. Я не понимаю слов, но я догадываюсь: «Он вбил себе в голову, что он женщина. Мы все принесли в жертву ради его учебы. Его отец, вы знаете, я сама… короче, вся наша семья в большом волнении, необходимо наставить его на путь истинный».
Голоса стихают. Теперь моя очередь войти. Меня приглашают.
— Садитесь.
Я едва успеваю присесть на низкий стул, как мама бросается в атаку. Она расположилась в кресле для пациентов. Словно она пришла для консультации, а не я.
— Мой сын посещает гомосексуалистов, мальчиков из парикмахерских.
Мне кажется, что я все это вижу во сне. Какой-то кошмар. Доктор Р. сидит за письменным столом. Похоже, он смущен. Профессиональным тоном он прерывает мать:
— Мадам, ваш сын совершеннолетний и свободен. Я врач и соглашусь ему помочь только в том случае, если он сам ко мне обратится.
Все-таки мне бросают кость, одну-единственную. Свободен? Я здесь, потому что они этого хотели. Я подобрал кость, другой не будет.
— Я знаю вашу семью, в особенности вашего отца, поэтому ваши проблемы мне не безразличны. Я готов вам помочь, но мы поговорим как мужчина с мужчиной.
Вот когда я должен был убежать. Надо было отвергнуть эту дьявольскую западню, этот семейный заговор, в котором он участвовал тоже.
Они меня обошли. Я не просто у какого-то психиатра, я у врача, друга моей семьи, который должен прибегнуть к испытанным методам воздействия. Этот Центр психического здоровья — государственное учреждение. Я смог туда попасть, потому что мой отец и моя мать чиновники, и вскоре я стану чиновником. Таким образом, мне предстоит нечто вроде чиновничьей психотерапии. Мне давно все ясно, и тем не менее я разговариваю с этим старым хрычом и стараюсь ему что-то объяснить. Я пользуюсь случаем поговорить о своих проблемах, а для меня это так важно!
Если бы мне только удалось ему все объяснить, сказать, что я был влюблен, что я не гомосексуалист, что я не хочу страдать, что мне хочется быть женщиной, потому что во мне живет женщина и она готова выйти на свет Божий. Я повторяю все время одни и те же слова, и мне не удается его убедить.
— Вы будете приходить ко мне каждую неделю, и мы будем беседовать об этом. Надеюсь вам помочь.
Помочь? Нет. Он собирается учить меня, это точно, чтобы сделать вид, что он восстанавливает природное равновесие.
Снова входит мать, она благодарит доктора, и в голосе ее смесь подобострастия и отчаяния.
— Спасибо, доктор. В нашей семье никогда не было гомосексуалистов, вы понимаете…
Значит, я боялся быть мужчиной? Вот что должен думать этот светский человек, который даже не попросил меня показа» ему мой член. Ах да, он не врач, он психиатр… Не надо путать. Он не измеряет величину пенисов, он занимается эдиповым комплексом и глубинным «Я» своих пациентов. Он пугает меня, ибо я почти уверен, что он разрушит то хрупкое равновесие, которого мне удалось достичь. Так и происходит.
Первый сеанс: речь не идет о психоанализе, это просто разговор. Мне нужно ответить на несколько вопросов.
Пример. «Когда вы были ребенком, кого вы предпочитали: отца или мать? — Это зависело от обстоятельств».
Проблема. Я никак не могу понять из слов доктора, считает ли он мой эдилов комплекс нормальным или перевернутым. Страдаю ли я оттого, что у меня есть член, или, наоборот, от страха перед кастрацией?
Я стараюсь отважно продолжить объяснение того, что я чувствую. Мне кажется, что анатомия — это уже судьба, и причина моего отчаяния в том, что у меня нет женских органов, о которых я мечтаю, потому что я хочу иметь матку, месячные и т. д. Я говорю, что я привял решение попытаться совершить все возможное в этой невозможной ситуации, а именно — сделать операцию.
— Зачем? Вы с ума сошли! Это же уродство.
— Ну, хотя бы для того, чтобы у меня было влагалище.
Я вижу, как в его глазах промелькнул ужас. Слово «влагалище» его поразило.
Но я здесь только жалкая мышь, а он кот. Он приходит в себя и начинает меня убеждать, что главное — вопрос моего социального будущего, именно этим он и хочет заниматься. Что касается остального, он может дать адрес своего коллеги, который лечит бесплодие. Я прихожу к выводу, что мы говорим на разных языках. Мой случай для него ужасен, поскольку он никогда не сталкивался с проблемой транссексуальности, а тем более не изучал ее. Все, что он об этом знает, укладывается в невероятно научную формулировку, согласно которой я рискую спровоцировать явление «клошардизации». Это выражение позволяет ему избежать слова «проституция».
Я психически больной. Я должен понять разницу между «казаться мужчиной» и «быть мужчиной», «казаться женщиной» и «быть женщиной». Я чувствую, что в его глазах становлюсь все более виноватым.
Два раза в неделю мне приходится выслушивать угрожающие речи. Он не будет потворствовать моему желанию превратиться в женщину.
Стать женщиной — это безумие. Желать иметь влагалище — еще большее безумие, а операция — просто преступление.
— К тому же даже после операции вы не испытаете оргазма. Оргазм невозможен.
Негодяй! Почему же он не хочет спросить, испытываю ли я оргазм в моем теперешнем положении? Известно ли ему, что единственная возможность испытать физическое наслаждение, как бы мало оно ни было, заключается для меня в гомосексуальных отношениях, от которых я отказываюсь. Да, я от них отказываюсь. И я знаю, во имя чего я отказываюсь. Я пробовал, я рисковал своим душевным спокойствием, чувством ответственности и вины, чтобы узнать… Теперь я знаю, а он, пробовал ли он когда-нибудь? Какой смелостью он обладает? Он не пытался, как тот шведский журналист Хемминг Паллесен, побыть месяц гомосексуалистом среди нормальных людей. Я читал все, что он написал, этот сексуальный авантюрист. Его слова запечатлелись навсегда в моей памяти: «Реакция была ужасной, — писал он, — я чувствовал себя жертвой самого безжалостного расизма».
Это правда. И у жертв нет аргументов против расизма. Есть только два выхода: насилие или покорность. И официальная психиатрия хочет меня подчинить. Она хочет меня «нормализовать», задушить мою личность, превратить мое желание быть женщиной в извращение, заставить меня признать, что это извращение, а значит, чувствовать себя виноватым, больным и стараться выздороветь.
Он требует моего выздоровления, а я от этого страдаю. Я не выдержу.
Но поразительно то, что он тоже не выдерживает. Он чувствует себя морально опустошенным после наших противостояний. Странная усталость овладевает им. Он, психиатр, профессиональный «нормализатор», обещавший вернуть меня в семью и сделать так, чтобы я не вступал в противоречие с
