Моя радость, моя сестренка Мюрей снимает здесь комнату. Здесь она спит. Клиентов принимает в другой комнате и платит за каждый час, проведенный с клиентом. Личная жизнь и работа на одном заводе. Я вошел в эту личную жизнь, и завод меня больше не пугает. Если у меня не будет другого выхода, я тоже начну так работать. Мне надо заплатить цену моей свободы, и я готов заплатить ее любому. Мне кажется, что у меня хватит сил, я способен перенести это рабство, другие ведь переносят.
На улице хмуро и холодно. Совсем рядом с гостиницей — школа. Ребятишки с Монмартра или с площади Пигаль учат географию и арифметику на том же тротуаре. Днем проституток почти не видно, но вечером улица меняет краски. На смену школьным ранцам, разноцветным шапочкам и шарфикам приходят черные чулки и платья с разрезом. Восемь часов вечера. В других местах, в глубинке Франции, это час, когда все смотрят новости по телевизору. В нашей гостинице доска с ключами уже опустела. Я здесь просто в гостях, и пока еще как мужчина. Как добрый друг, я пришел навестить Мюрей, заболевшую гриппом и не принимающую по этому случаю клиентов. Я принес ей аспирин и старался утешить. Я полил цветочки, улыбнулся птичкам, поцеловал горячий лобик моей подружки. У нее все же достало сил, чтобы высказать следующую сентенцию:
— Ты знаешь, люди вроде нас очень уязвимы и хрупки. У настоящих женщин железное здоровье. Я видела проституток, которые принимали клиентов полураздетыми прямо на снегу. В женщине вся сила природы. Мы же навсегда останемся суррогатом.
Моя дорогая Мюрей грустит. Это тоска людей одиноких, без семьи. Слабая и ненакрашенная, с обвислыми волосами, бледными губами, она похожа на маленького мальчика, которого наказали, пригрозив темной комнатой. Я ухожу и уношу с собой ее еще более острое, чем мое, чувство одиночества. И когда я спускаюсь по жалкой лестнице, впервые в моей жизни я вдруг слышу:
— Полиция! Ваши документы.
Полицейский — седеющий мужчина, этакий добродушный отец семейства. Но с этим обликом совсем не вяжется взгляд его маленьких и живых глаз и голос, полный презрения. Он удивленно рассматривает мой студенческий билет, выслушивает объяснение. Он изучает все мои документы и удивляется еще больше:
— Вы служите в почтовом ведомстве?
— Я прохожу там практику.
— Какого черта вы здесь делаете?
Хлопают двери, визжат девушки, администратор на что-то жалуется, клиенты протестуют… А полицейские сортируют: мужчина или женщина? Они путаются в именах, юбках, париках. Я отдаю себе отчет, что у транссексуалов особые отношения с полицией. Конечно, они вызывают презрение, насмешку, бывает, и неприкрытую ненависть. Проститутка может растрогать полицейского, травести — никогда.
Они уводят Мюрей, несмотря на грипп, уводят всех остальных и отпускают клиентов. Толстый полицейский возвращает мне документы:
— До скорой встречи…
Пока он еще ничего не может сделать — я мужчина с документами на мужское имя, — но я увидел свое будущее в его маленьких злых глазках. Я как бы прочел в них: «Однажды я и тебя прихвачу, и ты окажешься в участке вместе с другими».
Мюрей вышла на следующий день и рассказала, что толстый полицейский сфотографировался с ними во дворе префектуры, перед тем как всех отпустить. Фото по случаю окончания года: он посередине, транссексуалы — вокруг. На память о его подвиге. Наверное, повесит фотографию на стене в кабинете. Жалкий охотник за бабочками. Его взгляд говорил, что я теперь тоже одна из этих бабочек.
ГЛАВА VI
Мне плохо. Всю ночь меня мучила тоска. Она, точно спрут, схватила меня за горло, обвила щупальцами, у меня дрожат ноги и сводит челюсть. Она пришла извне, нашла меня там, где, как мне казалось, я в безопасности — в моей комнатке на Монмартре.
Она узнала меня в платье в горошек и в женских туфлях. Это то же злое животное, которое приходило ко мне в детстве. Она хочет высушить мой мозг, заставляет смотреть на себя в зеркало, разглядывать свое отражение в бледном свете ванной комнаты. Она говорит за меня моим мужским голосом, и в моей мужской голове звучат слова: «Ну что, Жан Паскаль Анри Марен, попробуешь поиграть во все это? Попробуешь не подчиниться правилу? Ускользнуть от военной службы и мужских трусов? Считаешь, что ты женщина и что природа ошиблась? Что виноват не ты, а кто-то другой? Ты только жертва? И оплакиваешь свою судьбу? А если ты просто отказываешься смотреть правде в глаза? Ты презираешь то, что называется обществом? Ты считаешь его прогнившим? А может быть, гниль этого общества — ты сам? А может быть, ты просто чудовище?»
Как бы я хотел его убить, этого кровопийцу, тянущего из меня силы. Но мне нечего ему ответить. Нечего сказать и всем тем, кто задает мне вопросы, — врачам, моей семье, различным надзирателям. У моего тела нет голоса, оно отзывается, как может. Молча и болезненно отбрасывает оно то, что его стесняет и душит. Мне кажется, что внутри меня началась невидимая химическая война. Долгая, двадцатипятилетняя. «Посмотри, Жан Паскаль Анри, — говорит Магали, — посмотри на поле битвы. Противник все еще сильнее тебя. У него много средств в запасе. Сильных средств».
Приближается весна, а с ней и военная медицинская комиссия. В семье все еще звучит патриотическое: «Ты будешь настоящим мужчиной, мой сын». И вот я иду на эту ужасную встречу с представителем военного ведомства. Старый ветеран, в чинах, тот, кто «спас твоего отца». Даже в мирное время он считает себя военно-полевым врачом, этот бывший легионер и охотник за дезертирами.
— А, вы сын Марена? Я хорошо знал вашего отца, мы служили вместе во время войны. Поблагодарите от меня вашу матушку — гусиная печенка из Керси просто великолепна.
Его дом находится где-то у Ножан. Круглый столик у входа, имитация восточного ковра, гостиная в стиле Людовика XV и кабинет. Все очень строго и повсюду военные реликвии. Медали под стеклом, благодарности, вставленные в рамочку, осколок снаряда четырнадцатого года вместо пресс-папье.
— Мой мальчик, я мог бы быть вашим отцом. Если ваша семья посылает вас ко мне, значит, она ценит мой опыт в этой области.
В какой области? Он говорит, чтобы просто говорить, так же как в пятидесятые годы, когда он был депутатом, жалким третьесортным политиком.
— В сорок третьем я отправлял вашего отца из Компьеня.
Чего он от меня ждет? Что я сейчас брошусь на ковер к его ногам в знак благодарности?
— Я всегда старался дать ему хороший совет, так же как и вашей матушке.
Мне надо обороняться. Вежливо и лицемерно, но я должен попытаться защитить себя и обойтись без медалей и форменной фуражки. Если я его разозлю, он может меня силой запихнуть в казарму, отдать на растерзание полковым самцам. С ним надо быть осторожным. Нельзя попасться в ловушку. У него есть связи в военном министерстве. Моя мать обратилась к нему за помощью, и он, конечно, на ее стороне, а не на моей. Надо ему польстить. Такие вояки любят, чтобы ими восхищались, чтобы им льстили.
— Я знаю, что вы очень много сделали для нашей семьи, доктор.
Он приосанился. Выпятил грудь и животик, выпрямил спинку, этот сержант с напомаженными усами, дослужившийся до капитана. От него пахнет бараньим рагу и лавандой. Он мне противен, но я бросаюсь, как в воду:
— Я гомосексуалист.
— Я вижу.
А ведь я оделся совершенно нейтрально: черные брюки, белый свитер, строгое пальто.
— Мне сказали, что вы наблюдаетесь у психиатра.
Ему все сказали. И, наверное, умоляли во имя старой дружбы использовать весь свой авторитет, чтобы повлиять на такого упрямца, как я.
