— Потаскуха, самая настоящая потаскуха, хуже… Они повторяют это как припев, прыгая вокруг нее. Маленькие агрессивные петухи. Насилие живет в них самих, я это чувствую, и я этого боюсь.
Все мальчишки — насильники, они толкают меня, как в тот день, когда я разбился, они играют в футбол, а я стараюсь, чтобы никто не заметил, что у меня выбиты зубы. Папа влепил мне пощечину за выбитые зубы.
— Кто это сделал?
— Никто, я упал.
Я должен был бы сказать. Для большей убедительности я должен был заплакать, позвать учителя, пусть он увидит, что они со мной сделали. Мой папа — учитель, он всегда проверяет мои тетради и заставляет пересказывать наизусть уроки. Придет день, и я окажусь в его классе, тогда я должен буду стать первым. Первым во всем, самым лучшим. Сын школьного учителя не может ошибаться в согласовании причастий прошедшего времени и не знать дробей или притоков Гаронны.
Я сижу в первом ряду слева. Никто не ищет у меня в голове вшей. Мальчики приняли мое привилегированное положение «сына учителя». Привилегированным оно представляется только в их птичьих мозгах. Отец не спускает с меня глаз, он следит за моей левой рукой. Моя левая рука — это запрещенный инструмент. Я должен писать правой рукой и стараюсь так делать, но у меня какое-то странное раздвоение в голове. Буквы выходят необычные и всегда с наклоном в левую сторону.
— Жан, к доске.
Я обдумываю фразу левой частью головы, а правой рукой нажимаю на мел, который скрипит, сыплется и сопротивляется, как и я сам. Если бы мне разрешили писать левой рукой, у меня был бы аккуратный округлый почерк и получались бы красивые, как на вывесках, буквы, а не эти болезненные каракули, и мой мозг не страдал бы.
В саду за домом, вдали от семейной инквизиции, я играю в серсо левой рукой, я кидаю мяч тоже левой рукой, она у меня ловкая, гибкая и развитая, но они не хотят этого, даже мама — и та не хочет.
Они так много отвергают во мне, что мое собственное «я» должно жить втайне. Когда я один, я делаю только запрещенные вещи, но это они заставили меня чувствовать себя виноватым за собственное существование.
Мама спорит с папой. Между собой они себя называют «мама» и «папа»… и никогда — Жюльетта и Пьер. Они ощущают себя родственниками, но как бы боятся признаться, что они муж и жена, что они любовники, независимые люди.
— Папа, мне нужно с тобой поговорить. Речь идет о моем маленьком брате. Он бегает повсюду, как собачонка, сорвавшаяся с поводка. Мама его ловит. Он голый и выскальзывает из рук, точно червяк. С неизъяснимым отвращением я наблюдаю издали, как они склоняются над животом Франсуа. Я вижу этот живот самца, и его член, намного больший, чем мой, а ему всего два года, тогда как мне девять. Инстинктивно я сжимаю ноги, и что-то вздрагивает у меня внутри. Ловким привычным жестом папа, а он был фельдшером во время войны, оттягивает крайнюю плоть члена своего маленького сына.
Но почему они занимаются этим на глазах у меня? Осмотр прошел удачно. Франсуа уже в штанишках и бежит к своим кубикам и конструкторам. Внезапно я чувствую нависшую надо мной опасность.
— Подойди, Жан.
Голос отца звучит повелительно. Он хочет сделать мне больно. Однако это не его вина, он хочет это сделать, потому что любит меня, но его нежность ужасна, болезненна.
Мама не хочет. Мама не любит девочек, она их терпеть не может, она их презирает. Возможно, она и меня не любит, но она меня защищает, не отдавая себе в этом отчета, вероятно, виноват мой крошечный член, о котором она никогда не говорит. Что касается папы, то он произносит:
— Я не сделаю ему больно, я только попробую… Попробовать? Он хочет до меня дотронуться? Он хочет проделать со мной это? Потянуть мой член, как только что потянул у моего маленького брата?
Крик, вырывающийся из моей души, сильнее меня, он наполняет меня всего и становится истерическим. Боже, я тебя умоляю, если ты существуешь, как сказано в Библии, я умоляю, сделай так, чтобы он ко мне не подходил, я не выдержу, я умру от собственного крика, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь, я сейчас разорвусь, исчезну, меня больше не будет.
— Папа, прекрати, я тебе запрещаю делать это.
Мама победила. Чудовище, приближавшееся ко мне, остановилось, и воцарилась тишина. Кровь перестала стучать в висках. Мне было так плохо, так страшно.
Мама всегда побеждает. Во всем. Власть — это она, твердость, деньги, все главные права в нашей семье принадлежат ей. Пьер — из крестьянской семьи, он всего-навсего школьный учитель со скудным заработком.
Она же из добродетельных буржуа, ее окружает буржуазный ореол Банка Франции, где она получает весьма ощутимую зарплату. Она всегда будет подавлять отца, и тем больше, чем сильнее сознает размеры своей жертвы.
На улице прекрасное июньское воскресенье, теплое и ласковое. Здесь, в храме, все темно и исполнено угрозы, под ногами я ощущаю холод камней. В коротких штанишках, с лентой через плечо, гладко причесанный на пробор, я чувствую себя скованно, я прям, как свеча, которую держу в левой руке. Я продвигаюсь по центральному проходу и приближаюсь к алтарю, отсчитывая свои шаги по красному ковру. Цепочка коротких штанишек приближается к цепочке белых платьиц. Я уже вижу ту, что должна разделить со мной просфору, у нее густые черные вьющиеся волосы, гладкое лицо, нежные розовые губы. Внезапно она тихо произносит:
— Нет! Не рядом с ним.
Вся церковь Сен-Илер слышала это, я уверен. Колонны в стиле рококо отразили анафему, некрасивые витражи двадцатого века, неловкая имитация чудесных витражей прошлого, зазвенели от подобного оскорбления.
Я споткнулся о красный ковер, мои ноги запутались в муслиновом платье идущей впереди меня девочки. Я чуть не упал от стыда, ничего не видя перед собой.
Мой Бог, они догадались, они знают, и я чувствую себя больным, и не надо мне первого причастия, у меня нет ничего общего с этим милосердным Богом, который меня изолировал от всех. Эта глупая девчонка рядом со мной посмеивается и отталкивает меня, она не желает, чтобы я находился здесь. В своем белом платье, с одухотворенным лицом, она на самом деле худшая из негодяек. Она хочет рядом с собой мужчину. Настоящего, из тех, кто за школьной стеной хвастает длиной своего члена и соревнуется в знании ругательств. Она хочет проглотить белую просфору в паре с самцом, точно это свадьба, ей не нравятся моя нежная рука, мои слишком тонкие волосы, мой пробор посередине и мои женственные глаза… Я ее ненавижу и умоляю Бога сделать меня таким, как она. Я съедаю белую просфору со святотатством в душе, хотя в тот миг я даже не понимаю смысла этого слова.
Я никогда не вернусь в этот храм, поклялся я во время молитвы.
Отныне я отказываюсь от их театрального посвящения, в коем для меня нет места. Они окропили мою голову водой, когда я был умирающим младенцем, из страха, что иначе я попаду в ад. Год спустя я был окрещен, дабы на меня снизошло благословение небес. За столом они поссорились из-за торта, на котором была фигурка маленького человечка, изображающего меня.
— Детям нужна религиозная мораль, нужно католическое воспитание.
Так говорит мама и снимает маленького человечка, чтобы разрезать сладкое белое тесто. Папа ударяет кулаком по столу:
— Глупости! Мальчик не нуждается в этих пошлостях. Ему пора поступать в колледж. Вступительный экзамен в шестой класс важнее всех этих кривляний. Ему необходимо светское воспитание. Ты его сделала больным своими религиозными предрассудками.
Да, я болен, и любое испытание в моей жизни заканчивается болезнью. Я перенес корь после ссоры с мальчишками в подготовительном классе, подхватил туберкулезную палочку, когда меня впервые за руку притащили в мужскую школу. А потом, после моего первого причастия, я подцепил свинку, именно об этом они сейчас говорят и спорят. Им нет никакого дела до моей первой публичной драмы в общественной жизни, до моего замешательства на красном ковре, до моего первого афронта перед Богом, до того, что эта девчонка наплевала на меня.
— По твоей вине он не сдаст экзамен. Он даже не знает, как правильно написать «на штурм».
