слишком крепкие суставы. Они мне немного завидуют, и эта зависть мне кажется странной. Завидовать девичьему телу, которое может существовать лишь изредка, в тишине маминой комнаты и в тепле материнского гардероба, как в коконе.
Ужас! Темно, почти ничего не видно. Нас выстроили в коридоре, в одних трусах, класс за классом. Нам нужно пройти обязательный медицинский осмотр. Я дрожу, рубашка прилипает к телу, я стараюсь прикрыть свои слишком выпуклые груди. Они у меня иногда чешутся, будто скрытая женственность хочет вырваться наружу.
Ужас! Теснота, запах пота и общее стеснение всех мальчишек… Некоторые ухмыляются и делают вид, что кашляют. Другие смотрят по сторонам, скрестив руки на не очень свежих трусах. Хвастуны с выпяченной грудью, хлюпики, шутники, толстые мерзляки. Вызывают одного за другим…
Те, кто уже освободился, с облегчением вздыхают и, проходя мимо, шепчут: «Она хорошая баба, врач»; «Раздевайтесь догола перед мадам»; «Осторожней с яйцами, парни…». Я его знаю, того, кто сказал эту фразу, подкрепляя ее соответствующим жестом. Марк и еще один мальчик из нашего класса — моя первая попытка подружиться. Его отец — инспектор полиции. Этот сын полицейского очень силен в математике, и я даже начинаю уступать ему первенство. Я хожу к нему иногда с трудными заданиями. Он способный. Марк брюнет, как большинство итальянцев, в нем ощущается природная сила, его родители иммигранты. Марк нравится мне больше, чем другие, но задания по математике служат мне предлогом, чтобы выйти из дома, ибо там я чувствую себя несчастным. Я так говорю, и я так думаю. Я даже разыграл целый спектакль, перед классом, нарисовав картину очень строгой семьи, где никто не интересуется мною: ни добрая толстая Беатрис, занятая всегда моим дебильным братом, ни моя мать, которая меня ненавидит, ни отец, который только просматривает мои отметки, ни дедушка с материнской стороны, непримиримый школьный директор, произносящий высокопарные речи — дети ни за что не станут к нему обращаться. Мой дедушка… Это он решил, что Луизе, моей тете, на которую я так похож, следует умереть. Мелкий чиновник, радикал до мозга костей, такой педант, что каждое воскресенье приносит один и тот же яблочный торт и считает, что весна начинается 21 марта, независимо от того, идет ли дождь, дует ли ветер или падает снег. Именно он решил, что я мальчик.
Итак, я несчастлив дома. В классе меня немного жалеют, но сегодня никто мне не поможет. Ужас охватывает меня все больше и больше, по мере того как я приближаюсь к кабинету врача. «Следующий» вот-вот будет относиться ко мне… Я вхожу.
— Раздевайся.
В комнате холодно и темно. В одном углу за черной занавеской рентгеновский аппарат, в другом — весы и ростомер.
— Ну, что же ты, раздевайся!
Мои руки вцепились в резинку трусиков и слегка дрожат. Холодный пот выступил на лбу, горло перехватило. Этой женщины я боюсь больше, чем своего отца в тот день, когда он хотел силком осмотреть мой член. Она до меня не дотронется! От страха я почти не вижу ее лица, оно расплывается, как на плохой фотографии.
С трусиками в руке я бросаюсь по первому приказу за спасительное стекло рентгеновского аппарата, послушно прижимаю подбородок к груди и слышу вердикт:
— Следы туберкулеза.
Меня взвешивают, измеряют рост, находят, что для своего роста я слишком худ. Без предупреждения врач протягивает руку к моему животу, я отскакиваю со стоном, она смотрит на меня удивленно и строго. Это полная женщина с пухлыми руками.
Ее руки с аккуратными ногтями еще протянуты ко мне:
— Что с тобой? Подойди, глупый. Как тогда я не разрешил отцу, я и теперь не допущу, чтобы кто-то прикоснулся к моему атрофированному члену. Мне двенадцать лет, и — это все более и более очевидно — моя маленькая трубочка совсем не похожа на член, который положено иметь мальчикам моего возраста. Размером он с половину мизинца и кажется здесь лишним, вроде опухоли на девичьем безволосом лобке.
Я ору так громко, что в цепочке учеников за дверью поднимается шум. Моя истерика вызывает всеобщее веселье. Я слышу комментарии и взрывы смеха, однако страх и отвращение сильней стыда. Эта женщина не прикоснется ко мне.
Я победил, она больше никогда не осмелится.
Как я оделся, как вышел и добрался до угла около окна, плакал ли я и какая сила помогла мне выдержать взгляды окружающих, я не знаю. Сила слабых, конечно. Покорность раба после истерики. Отныне я хуже занимаюсь. Страх и тоска охватывают меня и побеждают стремление к школьным успехам.
Все меняется, а я остаюсь таким же, такой же. Я по-прежнему предаюсь одиноким удовольствиям по субботам, но быстро слетаю с вершины пирамиды лучших учеников в классе. В это время мы переехали в новый дом. Нет больше сада, нет соседей за забором, нет и забора.
Теперь у нас квартира из пяти комнат на последнем этаже большого здания на берегу Сены. Дивный вид на Руан, на набережную и корабли открывается из наших окон. Моряки, девушки, прогуливающиеся по набережной, запах порта и крики чаек… Мечты, другая вселенная, чарующая и опасная. У меня такое впечатление, что я нахожусь на пороге мира.
В доме есть лифт, на каждом этаже полно детей, с улицы доносится шум. Новый дом построен на руинах возле сгоревшего порта. Это серьезная перемена в жизни. Я стараюсь найти друзей. Люсьен, сын директора школы, и Марк — сын полицейского, этот итальянец, способный к математике. Он пришел к нам под предлогом помочь мне. Родителям это не понравилось, но они согласились в надежде, что я вновь займу первые места во время весеннего семестра.
Сегодня я иду к нему. Это уже не в первый раз. Мы сражаемся в шахматы, он стратег, я же играю скорее инстинктивно… Мы повторяем теоремы и решаем алгебраические задачи.
Он живет в обычном современном доме, их квартира на первом этаже налево. Благодаря его отцу там есть телефон. Служебный телефон. У них есть и телевизор, в те годы — редкость, особенно для провинции. На стенах — картины на библейские сюжеты, в каждой комнате над каждой кроватью — распятие.
Я вхожу в комнату, он закрывает дверь и дважды поворачивает ключ, у него какой-то странный вид, я ничего не понимаю. Его мать ушла за покупками. Итальянская мама, всегда занятая готовкой. Моя мама, проводив меня, ушла после классических рекомендаций быть серьезными и хорошо заниматься.
Он еще держится за ключ, поглядывая на меня с хитроватым видом, и вдруг я понимаю. Я пока не знаю точно, что я понял, но я почувствовал опасность. И все же я не сделал ни одного протестующего жеста, ни одного шага в направлении двери, я не искал никакого выхода. Это был час, когда солнце садилось за городом, когда булочники продавали свою последнюю выпечку, мелкие чиновники сходились у стойки за стаканчиком «Перно», а служащие шли в пивные. Час, когда нотариусы запирают свои несгораемые шкафы, а хозяйки чистят овощи для супа, время последних дневных обязанностей, кормежки младенцев, час, когда продавцы закрывают свои лавки, парикмахеры заканчивают последние укладки, а вечерние газеты распространяют запах свежей краски. Происшествия: Жан Паскаль Анри, этот маленький самец сейчас тебя изнасилует. Кто меня спросил однажды о моем первом мужчине? Все. Все меня спрашивали.
Так вот, моим первым мужчиной был подросток четырнадцати лет, выше и сильнее меня. Именно он заставил меня встать на колени. Помнит ли он об этом? Я хочу напомнить ему его собственный стыд и мой. Пусть он наконец узнает, что я никому ничего не сказал, ни единого слова. Отвращение, насилие и боль я проглотил как отравленное семя. Это воспоминание всегда со мной, и всегда мне от него становится тошно.
Изнасилование в тишине пустой квартиры, за закрытой дверью. Все было подготовлено — и предлог, и западня. Он понял, что может это сделать и что он будет, первый, кто раздавит меня, унизит на всю жизнь, демонстрируя мне смешное могущество отвратительной юношеской возмужалости, вынудит стать рабом и молча погибать от страха и полного падения. Все мое тело помнит об этом, мое двойственное тело мальчика и девочки. Одно воспоминание о его лице — для меня настоящая пытка. Даже спустя столько лет все мое существо проклинает его и ненавидит.
И только позже, много позже приходит забвение.
