— Вероятно, нет. У меня такое чувство, будто за мной следят с тех самых пор, как я покинул Скандью. Я не смог разглядеть, кто это.
— Ты хочешь рассказать нам все, что можешь? — настойчиво спросил Кикеро.
Ван кивнул.
— Началось с того, что «Фергусу» внезапно приказали переместиться в Скандью… — Опять он прошел все от начала до конца, пытаясь ничего не забыть и не пропустить. Ни один из отцов не вставил ни слова во время его рассказа.
Когда он закончил, папа Альмавива поглядел на Кикеро:
— Ты был прав.
— Ты тоже.
Они кивнули почти синхронно.
— Почему ты упомянул Новый Ойсин? — спросил Ван. — Что происходит?
— Пока ничего, — ответил Альмавива. — Но университет только что получил просьбу из Министерства Образования насчет уточнения информации о студентах и факультетах. Им нужно еще больше демографических сведений, якобы это поможет лучше разрабатывать программы. Вообще-то, явных причин для опасения нет. — Он пожал плечами. — Но гложут предчувствия.
Ван кивнул.
— Что ты собираешься делать теперь? — спросил Кикеро, и его взгляд перехватил взгляд сына.
— Больше упражняться, чтобы привести себя в форму и попытаться найти место пилота. Мне этого недостает.
— Думаешь, сможешь? — спросил папа Альмавива.
Ван пожал плечами.
— Я не узнаю, если не попробую. У кого-то из вас есть идеи?
— Сулинский Трансрукав… но они меня не очень-то жалуют. Во всяком случае, после того, как я выиграл тяжбу о подделках против них.
— То, что ты тогда делал, было правильно. Даже верховный судья изложил свое мнение, которое тебя все время поддерживало. — И Ван невесело рассмеялся. — Не имеет значения, что правильно. А вот что затратно…
— И прибыльно, — подхватил папа Кикеро. — Нынче это проблема. Таков современный эффект этоса.
— Эффект этоса? — переспросил Ван.
— Я слышал об этом раньше, — пояснил папа Альмавива. — А ты нет, Ван. Таков предмет его самой последней статьи в «Юридическом обозрении».
Ван ждал.
— Это итог перекорячивания законов. Не стану пересказывать мнения юристов и самые недавние законы, прошедшие через парламент Республики и нашу ассамблею, но, если проще, это то, что происходит с этикой и моралью в гражданском обществе, когда экономические процессы не контролируются.
— А я думал, ты веришь в рыночную экономику, — заметил Ван, сдержав ухмылку. — Ты всегда твердил мне, что любая другая система обречена на провал.
Кикеро, не в пример сыну, от души ухмыльнулся, показав ровные белые зубы.
— Я говорю об экономике, которая несется, не разбирая дороги, а это означает, что негативные последствия пренебрежения этикой не включаются в расчеты на рынке. Такова была проблема в случае с СТР. — Он покачал головой. — Я отвлекаюсь, так я никогда не закончу. В старые времена экономические системы без узды и стремян просто принимали, что все имеет цену, и это само по себе, через соотношение спроса и предложения, приводит к установлению оптимальной цены. В общем и целом дела шли успешно. Или, точнее, до тех пор, пока за этим не стояла независимая моральная система.
Ван устал и понимал, что выглядит ошалелым.
— Попробуем иначе, — продолжал Кикеро. — Допустим, у всего есть цена.
— В конечном счете, она у всего и есть, — уточнил Ван.
— Означает ли это, что этичное поведение тоже имеет цену? И то, что если оно редкость, среднему гражданину все тяжелее и тяжелее его приобрести?
— Об этом я не знаю.
— Обратимся к истории. Как много было обществ, где этическое поведение в предпринимательстве и управлении не было нормой, но где взяточничество было необходимо лишь как средство позаботиться, чтобы купцы и чиновники делали свое дело? Тогда, в худшем случае, делалось дело или нет, зависело не от этики, но от возможностей рынка, от того, кто мог заплатить больше других. В некоторых обществах это было очевидно. В других, вроде Норамской Общинократии, этот аспект рыночной экономики был далек от очевидного. У них имелось выборное правительство, и каждый мог голосовать, существовала на первый взгляд открытая судебная система. Но эта система основывалась на предположении, что состязательность процесса обеспечит установление истины и правосудие. Временами так и было, но только когда оба адвоката оказывались близки по возможностям, а дела рассматривались сравнительно простые. Большей же частью суд выносил решение в пользу стороны с большими ресурсами, если только, случайно, дело не оказывалось поистине вопиющим. То же начало происходить с крупными законодательными собраниями, потому что как только сложились большие национальные государства и развились полусовременные средства коммуникации, число граждан, представленных одним законодателем, возросло настолько, что одни лишь кандидаты с ресурсами, достаточными для приобретения коммуникационных услуг, могли выйти на граждан. Так что, в конце концов, принятие законов и толкование их стало лишь услугами, приобретаемыми теми, кто больше предложит. Это само по себе еще не стало бы проблемой, если бы так называемые простые люди не жаждали, как говорилось, «хлеба и зрелищ» и не голосовали бы за тех депутатов, которые облагали более высокими налогами обеспеченную часть общества, с тем чтобы оплачивать общественные услуги сперва для бедных, а затем даже для средних классов. Как раз перед тем, как Общинократия рухнула, лишь десять процентов населения владели примерно тремя четвертями имущества и ресурсов, и это меньшинство платило 90 % налогов.
Ван нахмурился. Он понимал ход истории, но не понимал, куда клонит его отец.
— Я чего-то не ухватываю.
— Сейчас мы к этому подойдем, Ван. Это целый комплекс, и подобное потому случается снова, что никто по-настоящему не желает понять сложные структуры. Мы всегда ищем простых ответов, а они, как правило, неверные. — Кикеро отхлебнул воды из высокого стакана близ своего кресла. — Так как богатые контролируют ресурсы, законодатели по-настоящему оглядываются только на них. Поэтому те, кому хватало средств, успешно покупали правительства и суды. И то, и другое становились экономическими орудиями. Такая система существовала долго, потому что эти люди не были тупицами. Они занимались окружающей средой и уделяли внимание самым острым социальным и экономическим проблемам. В известном смысле, система работала. Но что, в конечном счете, привело ее к краху, так это осознание, что, несмотря на всю видимость, у системы нет этического базиса, чувство, что этика сродни богатству, а у богатых нет этики, и они платят за то, что от нее отказываются. — Кикеро рассмеялся. — А ирония вот в чем — этика у них была, но полностью навыворот.
Ван совсем запутался. Он только и сделал, что покачал головой.
— Не могу сказать, что я хоть что-то понял.
— Утрата этики богачами была симптомом, а не причиной. Но что свалило систему, так это нежелание обычных граждан помнить о своей собственной ответственности. Они позволили себе развратиться, да, в сущности, и стремились к этому. Они настаивали, что социальные блага: образование, общественная безопасность, транспорт — все должно оплачиваться богатыми. А это экономически не получается, если только не обеспечить богачам больший доход. Такой, когда деловой заправила может получить от десяти до ста крат по сравнению с тем, что получает его рабочий. В конце существования Общинократии некоторые главы компаний получали в тридцать тысяч раз больше своих рабочих. В то время как эти так называемые простые люди осуждали роскошь богатых, они предъявляли сотни и тысячи дутых и наполовину дутых претензий к предприятиям и правительствам на миллионы и сотни миллионов кредитов, часто за ничтожный ущерб. Большинство даже не трудилось голосовать за своих законодателей, а затем жаловалось, когда избранные представители власти…
