Где-то году в 1968-м я любил ходить бульварами, до самого моста надземной линии метро. Начинал свою прогулку от площади Бланш. В декабре центральный газон пестрел ярмарочными балаганчиками. По мере того как я приближался к бульвару Шапелъ, огни постепенно меркли. Тогда я еще ничего не знал о Доре Брюдер и ее родителях. Помню, у меня было странное чувство, когда я шел вдоль стены больницы Ларибуазьер, а потом над железнодорожными путями, — как будто я попал в самый темный район Парижа. Но это была просто игра контраста: после чересчур ярких огней бульвара Клиши — бесконечная черная глухая стена и сумрак под сводами метро…
В моей памяти квартал Шапель запечатлелся как нечто подвижное, убегавшее, вероятно, из-за железнодорожных путей, соседства Северного вокзала и грохота проносящихся над головой поездов метро… Мне казалось, никто не мог осесть здесь надолго. Это был перекресток дорог, откуда они уходили на все четыре стороны.
И все же я выписал адреса детского сада и школ в этом квартале; может быть, в их архивах я найду имя Доры Брюдер, если, конечно, сад и школы еще существуют.
Детский сад: улица Сен-Люк, 3.
Начальные школы для девочек: улица Каве, 11; улица Пуасоньер, 43, тупик Оран.
Потом прошло немало лет у заставы Клиньянкур. Я не знаю, как они жили все эти годы до войны. С каких пор Сесиль Брюдер работала «меховщицей» или «швеей по найму», как значится в карточках? Племянница сказала, что она устроилась в какое-то ателье, кажется, на улице Рюиссо, но точно не помнит. А Эрнест Брюдер — был ли он по-прежнему рабочим, уже не на заводе Вестингауза, а где-нибудь в другом предместье? Или тоже нашел работу в какой-то пошивочной мастерской в Париже? На карточке, составленной на него во время оккупации, где я прочел: «Инвалид войны 100 %» и «Французский легионер 2-го класса», против слова «профессия» написано: «Нет».
Передо мной несколько фотографий той поры. Вот самая старая — в день их свадьбы. Они сидят, положив локти на круглый столик. Она окутана белой фатой, которая вроде бы завязана узлом у левой щеки и ниспадает до земли. Он в темном костюме, в белом галстуке-бабочке. А вот их снимок с дочерью Дорой. Они сидят, Дора стоит между ними — ей года два, не больше. Вот фотография Доры: ее сняли, очевидно, по случаю вручения школьных наград. Здесь ей лег двенадцать, она в белом платьице и белых носочках. В правой руке держит книгу. На голове у нее маленькая корона или, скорее, веночек из белых цветов. Левая рука лежит на ребре большого белого куба с геометрическим орнаментом из черных линий; видимо, этот куб поставлен специально для декорации. Вот еще снимок, сделанный там же и в ту же пору, может быть, даже в тот же день: нетрудно узнать плиточный пол и белый куб с геометрическим орнаментом, на котором сидит Сесиль Брюдер. Слева от нее стоит Дора в платье с воротничком, левая рука ее согнута и приподнята, очевидно, она собралась положить ее на плечо матери. Еще фотография Доры с матерью — Доре тоже лет двенадцать, волосы короче, чем на предыдущем снимке. Они стоят у старой стены — но, наверно, это тоже декорация фотографа. Обе в черных платьях с белыми воротничками. Дора чуть впереди матери, справа. Вот овальная фотокарточка, здесь Дора постарше — лет тринадцать-четырнадцать, и волосы длиннее; на этом снимке они стоят все трое, будто построившись в затылок, только лица повернуты к объективу. Дора и ее мать в белых блузках, Эрнест Брюдер в пиджаке и галстуке. Вот Сесиль Брюдер снята, вероятно, на фоне загородного домика. На первом плане слева стена, густо увитая плющом. Три цементные ступеньки, Сесиль сидит на нижней. Она в светлом летнем платье. На заднем плане детская фигурка со спины, голые ручки и ножки, черное трико или купальник. Не Дора ли это? За деревянной оградой виден фасад еще одного домика — крыльцо и окошко над ним. Где бы это могло быть?
Вот более ранняя фотография Доры, лет в девять-десять. Я бы сказал, что она стоит на крыше, точнехонько в луче света, а вокруг — тень. Она в халатике, в белых носочках, подбоченилась левой рукой, а правую ногу поставила на бетонную закраину, кажется, большой клетки или вольера, но в тени не видно, что там за животные или птицы. Тени и пятна света — это летний день.
Было еще много летних дней в квартале Клиньянкур. Родители водили Дору в кино, на бульвар Орнано, 43. Недалеко, только улицу перейти. Или, может быть, она ходила туда одна? Родственница говорила, что с малых лет Дора была строптивой, самостоятельной, гуляла, где ей вздумается. В гостиничном номере было тесновато для троих.
Малышкой она, должно быть, играла в сквере Клиньянкур. Иногда квартал напоминал деревенскую улицу. Вечерами соседи выносили стулья на тротуар, сидели и болтали. Вместе шли выпить лимонаду на террасе кафе. Иногда мимо проходили то ли пастухи, то ли торговцы с ярмарки, с козочками, предлагали молоко, большой стакан за десять су. Выпьешь — и вокруг рта белые усы от пены.
У заставы Клиньянкур стоял домик со шлагбаумом, здесь брали пошлину за въезд. А левее, между жилыми кварталами бульвара Нея и Блошиным рынком, раскинулся целый городок из лачуг, сараев, низеньких домишек под акациями все их потом снесли. Этот пустырь поразил меня лет в четырнадцать. Мне кажется теперь, что я узнал его на двух-трех снимках, сделанных зимой: что-то вроде эспланады, видно, как по ней проезжает автобус. Стоит грузовик, кажется, будто он застрял здесь навсегда. Снежное поле, на его краю кого-то ждут фургончик и черная лошадь. А вдалеке, будто окутанные туманом, высятся дома.
Я помню, что эту пустоту ощутил тогда впервые — пустоту от того, что все разрушено, снесено, стерто с лица земли. Я еще не знал о существовании Доры Брюдер. Может быть — я даже уверен, — она гуляла там, на этой окраине, которая напоминает мне о тайных любовных свиданиях, о немудреных и навсегда потерянных радостях. Здесь еще веяло деревней, улицы назывались Колодезная аллея, аллея Метро, Тополиная аллея, Собачий тупик.
9 мая 1940-го, в четырнадцать лет, Дору Брюдер отдали в интернат «Святое Сердце Марии», церковное благотворительное учреждение под руководством сестер-монахинь Христианской миссии Милосердия, на улице Пикпюс, 60–62, в XII округе.
В архиве интерната записано следующее:
«Фамилия, имя: Брюдер, Дора.
Дата и место рождения: 25 февраля 1926, Париж, XII округ, от отца Эрнеста и матери Сесиль Бюрдеи.
Семейное положение: законный ребенок.
Дата и условия зачисления: 9 мая 1940.
Полный пансион.
Дата и причина отчисления:
14 декабря 1941. Вследствие самовольного ухода».
Что заставило родителей отдать ее в этот интернат? Наверно, им все труднее было жить втроем в гостиничном номере на бульваре Орнано. Еще мне думается, не грозило ли Эрнесту и Сесиль Брюдер интернирование как «выходцам из рейха» и «экс-австрийцам»? Австрия с 1938 года перестала существовать и была теперь частью «рейха».
Осенью 1939 года выходцев из «рейха» и экс-австрийцев мужского пола вызвали на «сборные пункты». Их разделили на две категории: благонадежные и неблагонадежные. Благонадежных собрали на стадионе Ив-де-Мануар в Коломбе. Позже, в декабре, их приравняли к так называемым «лицам иностранного происхождения, подлежащим трудовой повинности». Может, Эрнест Брюдер входил в число этих лиц?
13 мая 1940-го, через четыре дня после зачисления Доры в пансион «Святое Сердце Марии», настал черед женщин из «рейха» и экс-Австрии; их вызвали повестками на Зимний велодром и продержали там тринадцать дней. Затем, по приближении немецких войск, их отправили в Нижние Пиренеи, в лагерь Гюр. Может, Сесиль Брюдер тоже получила повестку?
Вот так, вас классифицируют, подводят под какие-то непонятные категории, о которых вы и слыхом не слыхали, и странные эти ярлыки не имеют ничего общего с тем, кто вы есть на самом деле. Вас вызывают повестками. Интернируют. А вам остается только ломать голову за что.
