родовой замок, как оно происходило бы в другой жизни. Но за моим окном лежала маленькая улочка Пюже, еще уже, чем улица Кусту, с которой она составляла почти правильный треугольник. Вершиной треугольника была моя комната. И ни ставен, ни занавесок. Ночью мерцающая вывеска гаража, чуть ниже, на улице Кусту, отбрасывала на стену возле моей кровати красные и зеленые отсветы. Меня это не раздражало. Наоборот, скорее успокаивало. Кто-то не забывал меня. Может быть, красные и зеленые сигналы приходили издалека, из той поры, когда моя мать жила здесь и, как я, лежа на этой же кровати, пыталась уснуть. Они зажигались, гасли, зажигались, убаюкивали меня, и я соскальзывала в сон. Зачем я сняла эту комнату, когда могла бы найти себе что-то в другом районе[4]? Но там не было бы этих красно-зеленых сигналов, ритмичных, как биение сердца, и которые, как я постепенно поняла, остались для меня единственными следами прошлого.
...
По будням я должна была ездить в район Булонского леса к богатым людям присматривать за их дочкой. Я нашла эту работу как-то днем, обратившись от безысходности в агентство по найму, выбранное наугад по справочнику. Агентство Тейлора.
Рыжий господин с усами, в клетчатом костюме принял меня в кабинете с темными деревянными панелями. Он предложил мне сесть. Я решилась сказать ему, что впервые обращаюсь за такого рода работой.
— Вы хотите бросить учебу?
Я удивилась. И ответила, что не учусь.
— Когда вы вошли, я подумал, что вы студентка.
Он произнес это слово с таким почтением, что я заинтересовалась, какой такой чудесный смысл он вкладывает в него, и искренне пожалела, что я не студентка.
— Пожалуй, у меня найдется для вас кое-что… три часа в день… сидеть с ребенком.
Мне вдруг показалось, что в агентство Тейлора давным-давно уже никто не обращается и этот рыжий господин проводит долгие часы в одиночестве, мечтая о студентках. На стене слева висело большое панно, где были изображены, очень тщательно, мужчины в костюмах метрдотелей и шоферов и женщины в форменной одежде нянь и медсестер — так, во всяком случае, я подумала. А внизу большими черными буквами выведено: АГЕНТСТВО АНДРЕ ТЕЙЛОРА.
Он улыбнулся мне. Сказал, что панно относится ко временам его отца и я могу не волноваться, форма мне не потребуется. Люди, у которых мне предстояло работать, жили в районе Нёйи и искали кого-нибудь присматривать за дочкой во второй половине дня.
Когда я пошла туда в первый раз, был дождливый день, в ноябре. Я не спала всю ночь, думая о том, как меня примут. Человек из агентства сказал, что родители довольно молодые, и дал мне листочек с их фамилией и адресом: Валадье, бульвар Мориса Барреса, 70. Дождь, который не прекращался с утра, вызывал у меня желание бежать прочь из этого города. Как только будет немного денег, уеду куда-нибудь на юг Франции или даже еще дальше, в жаркие страны. Я цеплялась за эту мысль, чтобы не пойти ко дну окончательно. Нужно было удержаться на плаву, набраться еще немного терпения. И то, что я обратилась в агентство Тейлора, — так это сработал в последний момент инстинкт самосохранения. Иначе в один прекрасный день у меня просто не хватило бы сил встать с кровати и выйти на улицу. Я еще помнила панно, висевшее на стене в агентстве. Рыжий господин очень удивился бы, скажи я ему, что ничего не имею против формы няни и тем более медсестры. Форма помогла бы мне взять себя в руки, как корсет, заставляющий при любых обстоятельствах держаться прямо. Впрочем, у меня все равно не было выбора. До этого мне дважды удавалось устроиться продавщицей, правда временно: один раз в магазин «Труа Картье», второй — в парфюмерию на Больших бульварах. Но в агентстве Тейлора мне предложили место, вероятно, более надежное. Я не строила иллюзий относительно своих возможностей. Я не артистка, как моя мать. В Фоссомброн-ла-Форе я работала в «Зеленом трактире», на главной улице. Там останавливалось много народу, в том числе и парижане. Работа была нетрудная. В баре, в столовой, иногда у стойки, где записывают приезжих. Зимой я разжигала по вечерам огонь в маленькой гостиной рядом с баром, обшитой деревом, где можно было почитать газету или поиграть в карты. Я проработала там до шестнадцати лет.
Дождь кончился, когда я дошла до метро на площади Бланш. Я доехала до станции «Порг-Майо», поднялась наверх, и у меня перехватило дыхание: я знала эти места. Я решила, что ночью мне, наверно, снилась первая поездка к новым хозяевам и теперь я переживаю свой сон наяву — весь путь, сначала на метро, потом по улице до их дома, — оттого и возникает ощущение, что я все это уже видела. Я шла по бульвару вдоль Булонского леса, и чем дальше, тем острее становилось это ощущение, я даже испугалась. И стала думать, что, может, мне, наоборот, сейчас все снится. Ущипнула себя за руку, похлопала по лбу, пробуя себя разбудить. Иногда во сне я знала, что опасность, которая мне угрожает, не так страшна, потому что это сон и я с минуты на минуту могу проснуться. Однажды меня даже приговорили во сне к смертной казни — в Англии — и назавтра должны были повесить. Тюремщики отвели меня в камеру, но я была спокойна, я им улыбалась, прекрасно зная, что они останутся ни с чем, а я проснусь в своей комнате на улице Кусту.
Я вошла в ворота, за ними была аллея, посыпанная гравием. Наконец я позвонила у дверей дома номер 70, который выглядел как особняк. Мне открыла светловолосая женщина и сказала, что ее зовут мадам Валадье. Она слегка замялась, произнося слово «мадам», как будто оно было неуместным по отношению к ней, но следовало пользоваться им на людях. Потом, когда рыжий тип из агентства Тейлора меня спросил: «Ну, как вам понравились месье и мадам Валадье?» — я сказала: «Красивая пара». Он, кажется, удивился.
Им было обоим лет по тридцать пять. Он — высокий брюнет, довольно элегантный, с очень приятным голосом, она — пепельная блондинка. Они сидели рядышком на диване, смущенные не меньше меня. Мне показалось любопытным, что они вели себя как временные постояльцы в огромной гостиной на втором этаже, где, кроме дивана и кресла, не было никакой мебели. И ни одной картины на белых стенах.
В тот день мы совершили небольшую прогулку, девочка и я, по аллеям вдоль Ботанического сада. Она молчала, но держалась доверчиво, как будто мы не в первый раз вместе гуляем. У меня тоже было ощущение, что я давно ее знаю и уже ходила с ней по этим аллеям.
Когда мы вернулись, она захотела показать мне свою комнату на третьем этаже, огромную, выходившую окнами на деревья Ботанического сада. Резные панели и две застекленные витрины в нишах по обе стороны камина наводили на мысль, что прежде эта комната служила гостиной или кабинетом, но уж никак не детской. Кровать тоже была не детская, очень широкая, с обитыми шелком спинками. А в одной из витрин стояло несколько шахматных фигур из слоновой кости. Наверняка кровать со спинками и шахматы были здесь, когда месье и мадам Валадье сюда въехали, как и другие вещи, которые прежние жильцы забыли или не успели увезти. Девочка не сводила с меня глаз. Ей хотелось узнать мое мнение о ее комнате. В конце концов я сказала: «Здесь у тебя просторно», и она неуверенно кивнула. К нам присоединилась ее мать. Она объяснила, что они живут в этом доме всего несколько месяцев, но не сказала, где жили до этого. Девочка ходит в школу, совсем рядом, на улице Ферм, и я должна забирать ее каждый день в 4-30. Видимо, в этот момент я и сказала: «Да, мадам». И сразу на ее лице появилась ироническая усмешка. «Не называйте меня мадам. Зовите меня… Вера». Она на секунду запнулась, словно это было вымышленное имя. Пару часов назад, когда она открыла мне дверь, я приняла ее за англичанку или американку, но теперь было ясно, что у нее парижский выговор — в старых романах это называлось «язык предместий».
— Вера — красивое имя, — сказала я.
— Вы находите?
Она зажгла лампу на ночном столике и сказала мне:
— В этой комнате маловато света.
Девочка лежала на паркетном полу возле одной из витрин и, подперев голову руками, с серьезным видом листала школьную тетрадь.
— Ей неудобно, — заметила Вера, — надо найти ей письменный стол, чтобы делать уроки.
